Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919 - Владимир Бенедиктович Станкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В политической работе чувствовалась какая-то принципиальная незаконченность позиции. Русские общественные круги, изгнанные в большинстве случаев из своих родных мест и находящиеся в центре украинского движения, не могли не задавать вопрос об отношении к украинской проблеме. И общей точкой зреня было общее убеждение, что этот вопрос уладится к обоюдному согласию и удовольствию. Но когда приходилось ставить вопрос о реальных переговорах с реальными представителями украинских течений, то неизменно давался тот же самый пессимистический ответ: «С ними нельзя договорится» или «С ними не стоит договариваться». Сперва я считал это проявлением какой-то узости со стороны представителей русских партий. Но мне самому пришлось подробно побеседовать со Славинским[75]. Я его давно уже знал как секретаря «Вестника Европы». Я помнил его патриотическое горение в начале войны, когда он жал руку мне, приветствуя мои «шовинистические» статьи. Десятки и сотни раз он произносил: «Мы, Россия…» И к моему удивлению, я нашел в нем не только украинофила, каким он был всегда, но яркого самостийника, отстаивающего самобытность не только нации, но всех политических сословий Украины.
«Союз? Да, быть может, когда Россия поднимется… Но теперь лишь отделение, лишь возможно более отчетливая и непроходимая граница, отгораживание от затопления русскими бумажными деньгами, от русской культурной и экономической разрухи, от моральной и общественной анархии…» И слышались уже отголоски его позднейших утверждений, что Украина выполнила великую историческую роль, защитив Европу от России.
Я менее всего склонен давать этическую оценку явлению, которое было массовым и тоже, вероятно, вызывалось непреодолимыми условиями среды.
Но как раз наши заговорщицкие и великороссийские тенденции привели к тому, что пришлось увидеть на деле силу украинских течений и увидеть украинскую аргументацию ружьями и пулеметами. Непосредственно после нового манифеста Скоропадского, заявившего себя сторонником единой России, началось восстание украинцев. Несомненно, что нельзя никоим образом объяснять успех украинцев, победу Винниченко и Петлюры силой и влиянием украинских национальных идей[76].
Крестьянство приняло участие в восстании против помещика Скоропадского и против немцев, на силу которых опирался Скоропадский и которые стали ненавистны экзекуциями в деревнях. Настроение крестьянства было вне плоскости украинской национальной идеи. Но украинские политические течения сумели со своим аппаратом влияния подойти к этому настроению и использовать его, сумели своего героя, атамана Петлюру, связать с идеей освобождения от немцев и от скоропадщины, хотя тот же Петлюра когда-то привел немцев в Киев…
Восстание развивалось крайне быстро. Сразу весь край оказался потерянным для Скоропадского, кроме Киева, который держался при помощи офицерских дружин. Пушки загремели вокруг Киева… Для нас, гостей из России, положение было весьма сложным и тягостным. Кому помогать? Социальной революции, воплощаемой Скоропадским и защищаемой немцами, или демократическому движению украинцев, идущих с максимализмом не только социальным, но и национальным и открывающим дорогу максимализму настоящему, так как ни для кого не представляло сомнений, что вслед за украинцами в Киев войдут большевики.
Петлюра вошел торжественно. Странно было смотреть на его дисциплинированные по виду отряды, идущие стройными колоннами по городу. Все это крестьяне, явившиеся на зов своего минутного народного героя. В серых шинелях, молча, торопливо, но мерно шли отряд за отрядом. И мне чудилось, что война не умерла, но, наоборот, на много лет вошла в привычку народа.
Не слишком ли раскачался в войнах и драках русский народ? Не явится ли он угрозой для мира во всем мире, а прежде всего – угрозой для самого себя?
Глава 4
В Совдепии
Декабрь для нас в Киеве был месяцем серьезнейших разочарований. Украина оказалась в руках ярых противников восстановления России, причем было уже несомненно, что власть Винниченко и Петлюры недолговечна и они обречены быть поглощенными большевизмом. Уфимская Директория, с которой связывалось столько надежд, пала при невыясненных обстоятельствах[77]. Надежды на приход союзников с каждым днем становились слабее.
Однако пример украинцев, которым удалось поднять крестьян и эффектным восстанием смести гетмана, ставил вопрос о возможности такого восстания и в самой Совдепии. Все сведения о настроении крестьян, которые мы имели, свидетельствовали о гневном недовольстве советской политикой, доказательством чему служили постоянно вспыхивающие восстания. Это недовольство находило отражение и в самой Красной армии, о бунтах в которой мы имели достаточно полные сведения. Казалось, нужна только широкая организация, которая координировала бы крестьянское движение, чтобы начать в самой Совдепии борьбу с большевизмом.
После обмена мнениями мы условились, что Одинец поедет в Одессу, чтобы приискать средства для подобной организации. Я же отправился в Москву и Петроград для подобной разведки.
Мое путешествие началось не особо удачно. Два дня просидел я в Киеве в санитарном поезде, который каждую минуту должен был двинуться, но все не двигался. Потом сел в поезд на Гомель, но в Бахмаче выяснилось, что около Гомеля идут бои и поезда не пропускают. Поехал на Ворожбу.
От Ворожбы на лошадях надо было перебираться через границу к ближайшей советской станции Вольфино. Около Ворожбы на посту стояли еще германские солдаты. Меня пропустили, даже не спрашивая документы. В нескольких верстах от станции, в нейтральной полосе, у дороги сидели крестьяне, предлагая купить водку, крича, что в России такого товара не купить. Но я отказался, к счастью, так как тут же, за поворотом дороги, стояли красноармейцы под предводительством матроса; они задержали меня и стали обыскивать, причем матрос кричал:
– Водку ищите, тут должна быть водка… И пусть только найдем – сейчас же отправим в Чрезвычайку…
Но водку не нашли и отпустили восвояси.
При въезде на станцию Вольфино опять стоял пост, менее многочисленный, но более внимательный. Опять обыскали, ничего не нашли и стали уже закрывать чемоданы. Но тут старший спросил меня, не везу ли я писем. Во избежание недоразумений я ответил, что везу несколько писем. Пачка оказалась весьма объемистой – многие использовали мою поездку, чтобы дать весть друзьям и знакомым. Старший повертел пачку, подозрительно осмотрел меня и заявил, что необходимо показать письма в Чрезвычайке. Он дал мне провожатым солдата – это было уже нечто вроде ареста.
В Чрезвычайке отнеслись ко мне сурово. Обыскали, отняли деньги, записки, документы. Потом стали читать письма. Там, среди невинных сообщений попадались фразы, которые им не понравились, например, о том, что брат поступил в Добровольческую
