Ган Исландец - Виктор Гюго

Отецъ ожидалъ отвѣта.

— Какъ! — сказала она, наконецъ, задыхающимся голосомъ, — Вы назначали мнѣ его въ мужья, батюшка, не зная его происхожденія, его семьи, его имени?

— Не назначалъ, дитя мое, а назначилъ.

Тонъ старика былъ почти повелителенъ. Этель вздохнула.

— Назначилъ, повторяю тебѣ; да и что мнѣ за дѣло до его происхожденія? Мнѣ не надо знать его семьи, если я знаю его самого. Подумай: это единственный якорь спасенія, на который ты можешь разсчитывать. Мнѣ кажется, что, по счастію, онъ не питаетъ къ тебѣ того отвращенія, какъ ты выказываешь къ нему.

Бѣдная дѣвушка устремила свой взоръ къ небу.

— Ты понимаешь меня, Этель; повторяю, что мнѣ за дѣло до его происхожденія? Очевидно, онъ не знатнаго рода, потому что родившагося во дворцѣ не учатъ посѣщать тюрьмы. Да, дитя мое, оставь свои горделивыя сѣтованія; не забудь, что Этель Шумахеръ уже не княжна Воллинъ, не графиня Тонгсбергъ; ты низведена теперь ниже той ступени, откуда сталъ возвышаться твой отецъ. Будь счастлива и довольна судьбой, если этотъ человѣкъ, какого бы онъ нибылъ рода, приметъ твою руку. Даже лучше, если онъ не знатнаго происхожденія, по крайней мѣрѣ, дни твои не будутъ знать бурь, возмущавшихъ жизнь твоего отца. Вдали отъ людской ненависти и злобы, въ неизвѣстности, твоя жизнь протечетъ не такъ, какъ моя, потому что кончится лучше, чѣмъ началась…

Этель упала на колѣни передъ узникомъ.

— Батюшка!.. Сжальтесь!

Онъ съ удивленіемъ протянулъ руки.

— Что ты хочешь сказать, дитя мое?

— Ради Бога, не описывайте мнѣ этого блаженства, оно не для меня!

— Этель, — сурово возразилъ старикъ, — не шути такъ цѣлою жизнью, которая лежитъ предъ тобой. Я отказался отъ руки принцессы царственной крови, принцессы Гольштейнъ Аугустенбургской, понимаешь ли? И понесъ жестокое наказаніе за мою гордость. Ты пренебрегаешь человѣкомъ незнатнымъ, но честнымъ; смотри, чтобы твою гордость не постигла такая же тяжелая кара.

— О, если бы это былъ человѣкъ не знатный и честный! — прошептала Этель.

Старикъ всталъ и взволнованно прошелся по комнатѣ.

— Дитя мое, — сказалъ онъ, — тебя проситъ, тебѣ приказываетъ твой несчастный отецъ. Не заставляй меня передъ смертью безпокоиться о твоей будущности. Обѣщай мнѣ выйти за этого незнакомца.

— Я всегда готова повиноваться вамъ, батюшка, но не надѣйтесь на его возвращеніе…

— Я уже все обдумалъ и полагаю, судя по тону, какимъ Орденеръ произноситъ твое имя…

— Что онъ меня любитъ! — съ горечью докончила Этель, — О, нѣтъ! Не вѣрьте ему!

Отецъ возразилъ холодно:

— Не знаю, любитъ ли онъ тебя, какъ обыкновенно выражаются молодыя дѣвушки; но знаю, что онъ вернется.

— Оставьте эту мысль, батюшка. Къ тому же, быть можетъ вы сами не захотите назвать его своимъ зятемъ, когда узнаете кто онъ.

— Этель, онъ будетъ имъ, не смотря на его имя и званіе.

— Но, — возразила она, — если этотъ молодой человѣкъ, въ которомъ вы видѣли своего утѣшителя, въ которомъ хотите видѣть опору вашей дочери, батюшка, что если это сынъ одного изъ вашихъ смертельныхъ враговъ, сынъ вице-короля Норвегіи, графа Гульденлью?

Шумахеръ отшатнулся.

— Что ты сказала? Боже мой! Орденеръ! Этотъ Орденеръ!.. Не можетъ быть!..

Невыразимая ненависть, вспыхнувшая въ тусклыхъ взорахъ старика, оледенила сердце дрожащей Этели, которая поздно раскаивалась въ своихъ неблагоразумныхъ словахъ.

Ударъ былъ нанесенъ. Нѣсколько мгновеній Шумахеръ оставался недвижимъ, скрестивъ руки на груди; все тѣло его вздрагивало какъ на раскаленныхъ угольяхъ, его сверкающіе глаза выкатились изъ орбитъ, его взоръ, устремленный въ каменный полъ, казалось, хотѣлъ уйти въ его глубину. Наконецъ нѣсколько словъ сорвалось съ его блѣдныхъ губъ, и онъ произнесъ слабымъ голосомъ, какъ бы сквозь сонъ.

— Орденеръ!.. Да, такъ и есть, Орденеръ Гульденлью. Превосходно! И такъ, Шумахеръ, старый безумецъ, открывай ему свои объятія, этотъ честный юноша готовится поразить тебя кинжаломъ.

Вдругъ онъ топнулъ ногой и продолжалъ громкимъ голосомъ.

— Они подсылали ко мнѣ все свое гнусное отродье, что-бы издѣваться надъ моимъ бѣдствіемъ и заточеніемъ! Я уже видѣлъ одного изъ Алефельдовъ, радушно принималъ Гульденлью! Чудовища! Кто бы могъ думать, что этотъ Орденеръ носитъ такое имя и такую душу! Горе мнѣ! Горе ему!

Онъ упалъ въ кресло въ изнеможеніи; и между тѣмъ какъ его стѣсненная грудь волновалась отъ глубокихъ вздоховъ, бѣдняжка Этель, дрожа отъ ужаса, плакала у его ногъ.

— Не плачь, дитя мое, — сказалъ онъ мрачнымъ голосомъ, — встань, прижмись къ моему сердцу.

Онъ открылъ ей свои объятія.

Этель не могла объяснить себѣ этой нѣжности, проявившейся въ минуту гнѣва, какъ вдругъ онъ сказалъ:

— По крайней мѣрѣ, дитя мое, ты была дальновиднѣе твоего стараго отца. Тебя не обманули чарующіе ядовитые глаза змѣи. Позволь поблагодарить тебя за ненависть, которую ты питаешь къ этому гнусному Орденеру.

Дѣвушка вздрогнула отъ похвалы, столь мало заслуженной.

— Батюшка, — начала она, — успокойтесь…

— Обѣщай мнѣ, - продолжалъ Шумахеръ, — всегда питать это чувство къ сыну Гульденлью; поклянись мнѣ.

— Богъ запрещаетъ клясться, батюшка…

— Поклянись, дочь моя, — повторилъ Шумахеръ съ запальчивостью. — Не правда ли, сердце твое никогда не перемѣнится къ этому Орденеру Гульденлью?

Этель отвѣтила, не задумываясь.

— Никогда.

Старикъ привлекъ ее къ своей груди.

— Благодарю, дитя мое; по крайней мѣрѣ ты наслѣдуешь мою ненависть къ нимъ, если не можешь наслѣдовать почестей и богатства, отнятыхъ ими. Слушай: они лишили твоего стараго отца сана и знатности, взведя на эшафотъ, они бросили меня въ темницу, подвергнувъ мучительной пыткѣ, какъ бы для того, чтобы запятнать меня позоромъ. Гнусные люди! Мнѣ обязаны они могуществомъ, которымъ задавили меня! О! Да услышатъ меня силы небесныя и земныя, да будутъ прокляты мои враги и все ихъ потомство!

Онъ помолчалъ минуту, затѣмъ обнявъ бѣдную, испуганную его проклятiями девушку, сказалъ:

— Но, Этель, моя единственная отрада и гордость, скажи мнѣ, какимъ образомъ ты оказалась прозорливѣе меня? Какимъ образомъ открыла ты, что этотъ измѣнникъ носитъ самое ненавистное для меня имя, желчью вписанное въ глубинѣ моего сердца? Какимъ образомъ провѣдала ты эту тайну?

Она собиралась съ силами, чтобы отвѣтить, какъ вдругъ дверь отворилась.

Какой то человѣкъ въ черной одеждѣ, съ жезломъ изъ чернаго дерева въ рукахъ, съ стальной цѣпью на шеѣ, показался на порогѣ двери, окруженный алебардщиками, тоже одѣтыми въ черное.

— Что тебѣ нужно? — спросилъ узникъ съ досадой и удивленіемъ.

Незнакомецъ, не отвѣчая на вопросъ и не смотря на Шумахера, развернулъ длинный пергаментъ съ зеленой восковой печатью на шелковыхъ шнуркахъ и прочелъ громко.

— «Именемъ его величества, всемилостивѣйшаго повелителя и государя нашего, короля Христіерна!

Повелѣваемъ Шумахеру, государственному узнику королевской Мункгольмской крѣпости, и дочери его слѣдовать за подателемъ сего указа.»

Шумахеръ повторилъ свой вопросъ:

— Что тебѣ нужно отъ меня?

Незнакомецъ невозмутимо принялся снова читать королевскій указъ.

— Довольно, — сказалъ старикъ.

Онъ всталъ и сдѣлалъ знакъ изумленной и испуганной Этели идти съ нимъ за этимъ мрачнымъ конвоемъ.

XLI

Настала ночь; холодный вѣтеръ завывалъ вокругъ Проклятой Башни, и двери развалинъ Виглы шатались на петляхъ, какъ будто одна рука разомъ толкала ихъ.

Суровые обитатели башни, палачъ съ своей семьей, собрались у очага, разведеннаго посреди залы нижняго жилья. Красноватый мерцающій свѣтъ огня освѣщалъ ихъ мрачныя лица и красную одежду. Въ чертахъ дѣтей было что то свирѣпое, какъ смѣхъ родителя, и угрюмое какъ взоръ ихъ матери.

И дѣти, и Бехлія смотрѣли на Оругикса, повидимому отдыхавшаго на деревянной скамьѣ; его запыленныя ноги показывали, что онъ только что вернулся издалека.

— Слушайте, жена и дѣти! Не съ дурными вѣстями пришелъ я къ вамъ послѣ двухдневной отлучки. Пусть я разучусь затягивать мертвую петлю, пусть разучусь владѣть топоромъ, если раньше мѣсяца не сдѣлаюсь королевскимъ палачомъ. Радуйтесь, волчата, быть можетъ отецъ оставитъ вамъ въ наслѣдство копенгагенскій эшафотъ.

— Въ чемъ дѣло, Николь? — спросила Бехлія.

— Радуйся и ты, старая цыганка, — продолжалъ Николь съ грубымъ хохотомъ, — ты можешь купить себѣ синее стеклянное ожерелье и украсить имъ твою шею, похожую на горло задушеннаго аиста. Нашему браку скоро выйдетъ срокъ; но черезъ мѣсяцъ, увидѣвъ меня палачомъ обоихъ королевствъ, навѣрно ты не откажешься распить со мной еще кружку.

— Въ чемъ дѣло, въ чемъ дѣло? — кричали дѣти, изъ которыхъ старшій игралъ съ окровавленной деревянной кобылой, младшій же забавлялся, ощипывая перья съ живой маленькой птички, вынутой имъ изъ гнѣзда.