Хроника отложенного взрыва - Феликс Меркулов

— Здравствуй, Герда, — упавшим голосом произнес он. — Разве ты сегодня дежуришь?

— Да. А что?

— А где твоя напарница?

— Какая напарница?

Адмирал застыл с открытым ртом.

Он все понял. Холод пронзил его грудь как игла.

О боже, как же сжалось сердце. Стало больно и обидно. До слез обидно.

Его списали со счетов. Вычеркнули, словно старый бифштекс из меню.

— Анатолий Борисович, что с вами, вам плохо? — Герда испуганно вскочила, увидев, как побледнел адмирал.

— Нет, уже нет. — Шатающейся походкой он дошел до палаты и упал на кровать.

Смерть оказалась очень симпатичной девицей, а ее коса — белым шприцем. И сделать ничего невозможно. Ермаков прекрасно знал людей, подославших смерть. Они всегда действовали наверняка. Когда-то он сам был в их рядах. Он был одним из них. Но его вышвырнули, как нагадившего щенка.

Сколько раз он разменивал людей, словно монеты. Не только потому, что было выгодно: существовали высшие интересы, в которые Ермаков иногда верил. И не беда, что его личные интересы всегда совпадали с этими высшими.

Он сам списывал других. Но как же несправедливо и больно самому оказаться в числе вычеркнутых, отброшенных и преданных человеком, которому верил как самому себе.

Ермаков схватил трубку телефона, еще не зная, кому хочет позвонить. Но там была тишина. Кто-то предусмотрительно выключил телефон. Анатолий швырнул трубку.

«Это конец, — спокойно констатировал внутренний голос. — Иннокентий… Обещал уладить. Уладил. Так, как удобно ему. Сволочь». Ермаков лег на спину и впервые за взрослую мужскую жизнь заплакал. Крупные слезы покатились по щекам. Из горла вырвалось рыдание. Анатолий понял, как дико он не хочет умирать.

Судья внимательно прочитал показания Ермакова. Потом просмотрел видеозапись. Все — с равнодушным видом. Гольцов и Михальский ловили каждый жест, но судья был очень сдержан, никакой реакции.

Они же волновались, как школьники на экзамене. Судья в его больших очках с толстыми линзами и в мешковатом костюме действительно был очень похож на мягкого внешне, но строгого профессора.

На его рабочем столе лежали десятки пухлых папок. Гольцов прочитал надпись на верхней. Это было дело Заславского.

«Избранное», — подумал Яцек. Он знал, что все материалы дела насчитывали более ста томов.

Когда судья поднял глаза на посетителей, скромно сидевших рядом, они поняли все. По его взгляду. В нем была тоска. Дикая тоска, какая бывает у людей, давно примирившихся с неизбежностью, какой бы она ни была.

— Вы думаете, что открыли для меня что-то новое? — устало произнес он.

— Мы надеялись на это, — сказал Гольцов, чувствуя, как потеют ладони.

— Даже если не открыли… Тем более, — от волнения Яцек не находил слов, — если вы все знали и раньше… Почему же продолжается суд?

— Потому что есть обвинительное заключение, есть лица, на которых падает обвинение. Задача суда рассмотреть материалы, подготовленные следствием, и выяснить, доказана вина обвиняемых или нет. Вы знакомы с процессуальным кодексом? — Судья посмотрел в глаза Михальскому.

— В общих чертах, — ответил Яцек.

— Судебное рассмотрение будет продолжаться столько времени, сколько необходимо, чтоб рассмотреть это дело.

— Но если вы знаете, как было на самом деле?.. — спросил Яцек.

— Что значит — как было на самом деле? И сколько стоит это знание? — Судья говорил спокойным, но неумолимым тоном профессора, объясняющего студенту, почему не может исправить двойку хотя бы на тройку. — Есть ли доказательства у этого знания, на основе которых суд мог бы вынести законный вердикт? Этим бумажкам…

Судья показал на признание Ермакова и продолжил:

— В процессуальном плане им грош цена. Я не могу приобщить их к материалам дела.

— Но в законе сказано, — перебил Гольцов, — что решение о приобщении материалов принимает суд на основе внутреннего убеждения.

— А кто вам сказал, что это убеждение у меня есть? — Судья постучал зажатым в кулаке карандашом по столу. — При каких обстоятельствах было совершено это признание? Я не смогу оценить все сопутствующие факторы. К тому же, знаете, сколько человек признались за эти годы в убийстве Белугина?

— Десятки? — предположил Михальский.

— Сотни, — сказал судья. — У каждого были причины. Кто-то уже отбывал наказание за преступление и хотел развеяться, съездить в Москву на следственные действия. Где-то местные сыщики перестарались. Были и просто сумасшедшие. Признание, которые вы принесли, одно из многих. Оно на одной чаше весов. А на другой — уголовное дело, оформленное по всем процессуальным требованиям. Что перевесит?

— И что же? — спросил Яцек.

— Мы все понимаем, — сказал Георгий, выдерживая взгляд судьи. — Мы и не требовали от вас конкретных решений. Мы лишь хотели, чтобы вы знали. Вот и все.

— Вы добились своего, теперь я знаю, — холодно произнес судья и посмотрел сначала на гостей, потом на дверь, давая понять, что говорить больше не о чем.

Напоследок Гольцов отметил, что у полковника юстиции глаза были безумно уставшие. И еще… чуточку сочувствующие.

Или показалось?

Две недели Иннокентий Тимофеевич провел в жесточайшей депрессии. Рухнуло дело, которым он жил все последнее время. Испарились мечты. Остались будни: скучная, ничего не решающая должность. Полная безнадега. Долги, которые надо отдавать спасшим его друзьям.

По ночам ныло сердце. «Может, действительно надо было лечь вместо Толи… — думал в такие моменты генерал, но тут же гнал прочь эти мысли. — Выкарабкаюсь. Что-нибудь придумаю».

Действительно, отбить подковерные атаки оказалось делом нетрудным, он, старый волк, не одну собаку съел на аппаратных интригах. Но дело было даже не в этом. Не утонуть — этого ему мало. Ему надо плыть дальше, а куда — он не знал. Все перспективы пошли ко дну. Он их сбросил, как балласт, спасая себя. Но теперь остался пустым, и это было по-настоящему страшно. Ведь он никогда не довольствовался тем, что имел. Жил будущим. Намечал цели и шел к ним. Когда достигал их, намечал следующие. Потому что не мог стоять на месте. Потому что в этом движении и была вся его жизнь.

На десятый день он напился. Что с ним случалось крайне редко. А потом ушел в трехдневный запой. Чего с ним никогда не было.

Георгий несколько дней собирался позвонить Ольге. Да все как то не решался.

Зима закончилась. Начался март.

В Москве снег сошел. В Подмосковье остались серо-черные корки, на которых щедро разбросаны бумажки, пакеты и битое стекло.

Погода в марте была капризна, как характер женщины. То шел дождь с грозой, то по лицу хлестал град, то выла метель. А наутро вновь солнышко и грязь, оставшаяся в наследство от вчерашнего снега, всего-то на несколько часов прикрывая белизной заледеневшее собачье дерьмо.

Накануне 8 Марта он все-таки позвонил. Чтобы поздравить с наступающим. И предложил: давайте встретимся, есть новости.

Само собой как-то вырвалось.

— Я приеду в Москву вечером, сына забрать, — сказала Ольга. — Могу подъехать куда скажете.

У Гольцова машина стояла на приколе. Ремонт.

Она заехала за ним на работу.

Посидели в кафе. Поговорили.

— Убийца Димы умер. — Георгий рассказал про Ермакова.

— Я даже не знаю: радоваться этому или нет, — с грустью сказала Ольга. — Не хочу радоваться чужой смерти. Даже если умер такой человек. Все равно не хочу.

— Наверное, есть какая-то сила свыше, и она все решила. — Георгий взял ладонь женщины. Ее пальцы были холодными. — Пока мы занимались этим делом, у меня было странное ощущение, что ведем бой с тенью. И она постоянно рядом, только не знаем где.

— Вы не пытались сами стать тенью?

— Это не каждому дано. И вот когда мы нашли того, кого искали, он через несколько дней ушел. Стал настоящей тенью. Хотя я не знаю, есть ли что-нибудь по ту сторону жизни.

— Может, и есть. — Ольга вздохнула.

— Может, и есть, — повторил Гольцов. — И Дима рядом с нами. Витает где-то рядом.

— А Дима действительно рядом. — Лицо женщины посветлело. — И он совсем не витает. Я за ним и приехала в Москву.

— Дима? — Георгий изучающе посмотрел на Ольгу.

— Поехали, я покажу вам. — Женщина улыбнулась.

Они приехали в спортинтернат недалеко от станции «Юго-Западная». Ольга ненадолго скрылась в главном корпусе, а потом вышла, держа за руку семилетнего мальчика со светлыми волосами и солнечной улыбкой.

— Кто это? — изумленно спросил Гольцов.

— Дима Белугин, мой сын, — сказала Ольга.

— Но… как?

— На последнем свидании… Понимаете, тогда мы еще не знали, что оно последнее. — Женщина говорила сбивчиво, волнуясь. А ребенок в это время смотрел на ворон, дерущихся за кусок хлеба, лежащий на асфальте. — Я была неосторожна… Узнала об этом, сами понимаете, не сразу… Димы уже не было. С мужем решила развестись. Ему сказала, что была так расстроена расставанием, что поехала в дом отдыха и случайно согрешила. Он поверил. Вас, мужчин, легко обмануть.