Люблю тебя, мама. Мои родители – маньяки Фред и Розмари Уэст - Нил Маккей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да, помимо чувства благословения свыше я ощущала, что это будет невероятным испытанием. Для начала у меня не было никакой возможности вернуться к Иэну и вместе с ним воспитывать ребенка. Мы с ним никогда не были полноценной парой, и в любом случае, у него была другая жизнь – я знала, что от этой жизни он никогда не хотел уходить, даже зная, что я носила ребенка от него. У меня не было сомнений в том, что мне придется рожать и растить ребенка в одиночку.
Еще я понимала, что мне придется провести беременность в ожидании суда над мамой, а затем предстать перед судом, на котором будут разбираться многочисленные убийства. Я не то что не получу эмоциональной поддержки, которую многие дочери в ожидании ребенка получают от своих матерей, мне самой придется оказывать поддержку маме.
Самым гнетущим из всех чувств был страх того, что, несмотря на ее решительные заявления о своей невиновности, ее могут признать виновной. В тот период я не волновалась, что так и случится, ведь я была уверена в ее невиновности, но меня беспокоило, что после самоубийства папы у судей окажется больше поводов обвинить во всем ее, чтобы хоть кто-то понес наказание за совершенные преступления. Хоть я практически не знала деталей дела против нее на том этапе, но с облегчением видела, что ее адвокаты продолжают утверждать, что нет никакой связи между ней и преступлениями. Мне нужно было и дальше верить в это хотя бы ради своего собственного душевного здоровья.
Ее реакция на новость о моей беременности удивила меня, – я всегда знала, что она любит малышей, но ее интерес именно ко мне все равно ощущался как нечто небывалое, – я не думала, что для нее это важно, но она говорила, что невероятно рада за меня. Она видела в этом новую захватывающую главу, которая начиналась у меня и у нее, вместо того чтобы демонстрировать понимание, насколько сложной была ее ситуация в реальности. Она писала мне о том, как рада за меня: «жду не дождусь снимков с УЗИ. Думаю, это потому, что на них впервые можно увидеть твоего ребеночка».
Меня все еще это очень злит, а когда я сама стала матерью, то даже больше, – как она могла так сильно любить младенцев, но не заботиться о нас, когда мы подрастали или, как в случае с Хезер, становились взрослыми. Но она оказала мне поддержку, в которой я так сильно тогда нуждалась, хотя она, кажется, не очень хорошо понимала, насколько все сложно:
Если когда-нибудь ты поймешь, что я чем-нибудь смогу тебе помочь (я понимаю, что сейчас я могу сделать немного, но кто знает), пожалуйста, не стесняйся просить меня! Я серьезно, дорогая, хоть я и взаперти, но у меня есть много способов чем-нибудь помогать тебе.
Скорее всего, она вела себя во многом как любая мать, когда ее дочь беременна. Все эти ее действия выглядели так, словно эта женщина не была обвинена – а уж тем более виновна – в убийствах, в том числе в убийствах детей.
И все же я ни на минуту не могла забыть, какая угроза нависла над ней. Все вокруг регулярно напоминало мне об этом. Я изо всех сил избегала внимания журналистов, но иногда это было невозможно, если они замечали меня, то закидывали вопросами, пытаясь выведать новые подробности горячего сюжета. Мне было нечего им сказать, но их это не останавливало. Один раз репортеры подстерегли меня, когда я выходила из изолятора после встречи с мамой, и погнались за мной до машины, которую я оставила на парковке, вспышки их камер ослепляли меня. Они не могли не видеть, что я беременна и как их поведение нервирует меня.
Одним из самых сложных испытаний того периода стал момент, когда нужно было забрать вещи, оставшиеся после следственной работы в доме. Вряд ли кто-то знает, что остается после того, как дом был признан местом преступления, – я уж точно заранее этого не знала. После того как сотрудники полиции перекопали сад и подвал на Кромвель-стрит, они забрали все, что находилось внутри – в том числе самые личные наши вещи, – а затем то, что не пригодилось как вещественные доказательства для суда, сложили в огромный ангар на аэродроме. Я помню, как вошла в тот ангар, увидела, как вещи, накопленные нашей семьей за всю жизнь, сложены в кучах на полу, и подумала, почему же я все никак не просыпаюсь от этого кошмара.
Мы осматривали все так быстро, как только могли – нам выделили фургон и сказали, что у нас есть один час на то, чтобы забрать то, что нам нужно. Там были вещи, которые я очень хотела сохранить, которые вызывали много чувств: картины, которые я написала, проходя начальный изобразительный курс, детские вещи, которые могли пригодиться моему будущему ребенку, семейные фотографии. Может показаться странным, что меня привлекали именно эти вещи, и очень сильно – они стали документами о моем детстве и детстве моих братьев и сестер, а других таких вещей у нас и не было. Я второпях копалась, пытаясь найти и спасти то, что могла, а затем нам велели выходить.
Я не беспокоила маму всем этим, думала, что ей и так хватает трудностей, но сейчас меня возмущает такая мысль. Однако в конце наших визитов случалось одно и то же – она прижималась ко мне вся в слезах, это всегда заставляло меня не опускать руки, и говорила: «Не знаю, что бы я без тебя делала, Мэй. У меня теперь есть только ты».
Она была не из тех женщин, кому было легко демонстрировать свою слабость, поэтому такое
