Весенний шум - Елена Серебровская

И он сел за карты.

Маша даже не слыхала, когда Ося уехал утром, — она спала до одиннадцати. Воскресный день пролетел, — она не разлучалась с Зоей.

А в понедельник рано утром раздался телефонный звонок: это Оська. Он кричит, как на базаре, понять его невозможно. Наконец она начинает разбирать, что он говорит:

— Машка, ура! ЦК партии выпустило про тебя специальное постановление! Я не смеюсь и не издеваюсь, это правда. Про тебя и таких, как ты, которых исключают на основании клеветы! Да слушай же ты, дурочка, это тебя касается! Постановление о борьбе против клеветников! Неужели ты не читаешь газеты! В центральной «Правде», в сегодняшнем номере! Ленинградская сегодня выходная, я знаю, я всегда выписываю центральную! В общем, с тебя приходится! Можешь больше не переживать. Теперь будет переживать твой Курочкин или Петушков, не помню точно его фамилию!

На следующий день утром, когда Маша шла в актовый зал, ее еще на лестнице встретил секретарь факультетского бюро. Он стоял и высматривал, словно специально ждал ее:

— Лоза, ты нас извини, мы сделали ошибку, исключив тебя. Мы уже отменили свое решение. Если ты хочешь, мы можем специально выступить в стенгазете с разъяснением этого дела. Хочешь, напиши сама про этого клеветника, ты все факты лучше знаешь, а кто-нибудь из нас подпишет.

Что было ответить Маше? Что сказать? Она не считала секретаря бюро глупым или нечестным человеком. Он был умен и честен. Однако чего-то ему не хватало, чтобы воспротивиться этому нажиму, явно неправильному. Он не мог не поверить члену бюро партийной организации факультета, потому что подчинялся не думая, механически. И трудно было ему что-нибудь понять после того, как Антон Рауде сам посоветовал ему вчера извиниться перед Лозой и отменить необоснованное решение.

В группе, где Маша училась, никто не знал о ее исключении, кроме комсорга Козакова. Она не видела необходимости в том, чтобы ребята писали о ней в газете. Но простить Курочкину его клевету Маша, разумеется, не хотела. Узнав, что вопрос о нем будет разбираться на общем комсомольском собрании факультета, Маша успокоилась. И все же она сходила на консультацию к юристу и узнала, по какой статье осуждают за клевету. Юрист объяснил ей, что осуждают по статье 161-й Уголовного кодекса и дают наказание в виде шести месяцев принудительных работ.

Комсомольское собрание с разбором дела Курочкина должно было состояться в конце месяца. Его отложили, потому что все готовились к перевыборам профкома университета. Актовый зал университета не мог вместить всех студентов, и перевыборное собрание должно было происходить в районном Доме культуры.

Антон Рауде намечался в председатели профкома университета. Маша услышала об этом от Гриши Козакова. Рауде непрерывно подымался по лестнице общественных должностей: поступив в вуз, он был выбран сначала парторгом группы, потом членом партбюро, а теперь метил в председатели профкома. Это была платная должность, предстояло быть освобожденным работником, но Рауде шел на это в ущерб своим аспирантским занятиям. Возможно, он рассчитывал в дальнейшем расширить масштабы своей деятельности до обкома союза?

Маша не испытывала большого интереса к перевыборному собранию, но пошла на него потому, что нельзя было не пойти — нужен был кворум, и комсомольцы заботились об этом.

Собрание началось. Так как выбирали профком университета и не все знали кандидатов с других факультетов, каждый рассказывал свою биографию. На факультете это правило не всегда соблюдалось при выборах, потому что все хорошо знали друг друга.

Слушали длинный, подробный отчет секретаря профкома прошлого созыва, потом обсуждали, принимали оценку. Завтра — семинар по истории СССР, и Маша, вместо того, чтобы слушать выступавших, нарочно устроилась в конце зала и тихонько читала книгу, готовясь к семинару. Никто не обращал на нее внимания. Она не сошла со своего места и в перерыв, когда ребята ринулись к буфету. Маша, всегда носила с собой кусок булки или дешевые конфеты, она могла «заморить червячка», оставаясь на месте.

Профком работал хорошо, и доклад нареканий не вызвал. После перерыва приступили к выдвижению кандидатов. Старый председатель профкома уезжал куда-то на Урал преподавать в педагогическом институте.

Список кандидатов был длинный. Приступили к обсуждению. Каждый кандидат выходил на трибуну и рассказывал свою биографию. Первым вышел паренек с филологического факультета. Биография его была очень короткая и простая: школа, два года на авторемонтном заводе одновременно с рабфаком, потом институт.

Его сменил Антон Рауде. Он поднялся на трибуну, улыбнулся сидящим в зале и сказал:

— Значит, надо рассказать биографию. Я родился в девятьсот девятом году…

— Знаем! Не надо рассказывать! — закричали приятели Рауде. Но председатель остановил, их:

— Будем придерживаться общего порядка. Рауде — член партбюро факультета, и историки его хорошо знают, но и другим тоже интересно.

— Я родился в Латвии, в Риге, отец мой был членом партии большевиков. В двадцатом году он умер в тюрьме. Мы с матерью еще в те годы переехали в Россию, где я учился в семилетке, а потом пошел на завод, потому что мать умерла…

Рауде Маша слушала. Его биография была типичной биографией рабочего парня, для которого учеба была заветной мечтой. Он должен был сам зарабатывать себе на кусок хлеба, и потому поступил учиться не молодым. Не так-то много было членов партии среди студентов, — Рауде был одним из них.

— Есть ли вопросы к товарищу Рауде? — спросил председатель, когда Рауде кончил рассказывать о себе.

— Нет вопросов! Все ясно! — крикнули снова из первых рядов.

— Есть вопрос! — послышался чей-то голос. Знакомый голос — Маша внимательно посмотрела вперед: к трибуне шел Иван Сошников.

Увидев Сошникова, Рауде взялся двумя руками за края трибуны и так продолжал стоять. Он стоял твердо, не уступая своего места, и Сошников должен был говорить снизу, стоя перед трибуной.

— Ответьте, пожалуйста, когда вы уехали из села Рощино? — спросил Сошников, глядя на Рауде в упор.

— Товарищ… не знаю с какого факультета, товарищ ошибается, — сказал Рауде твердо. — Я никогда не был в Рощине и даже не знаю, в какой это области.

— А это ты знаешь? — спросил вдруг Иван, подняв кверху обе руки. Рукава съехали до локтя, и все увидели обрубки рук, смугловатые и раздвоенные, как клешни.

Рауде качнулся. Казалось, ему стало нехорошо. Через мгновение он совладал с собой и оказал, обращаясь к залу:

— Товарищ инвалид что-то путает… Я вижу его первый раз.

— Первый раз после той ночи, когда ты помогал отрубить мне руки, — сказал Сошников, собрав все свое хладнокровие. — Ты обманул всех, родом ты не из Латвии, а из Рощина. И не латыш ты, а русский. Выкрасил волосы и надел очки, думаешь, не узнают? Я заметил тебя не сегодня. Вы после расправы со мной и отцом моим взломали замки в райкоме и выкрали чистые бланки да партийные билеты. Думал, не отыщут тебя? Отыскали! Номера-то документов известны.

— Я протестую, — сказал Рауде, но сказал так тихо, что его расслышали только в президиуме. Голос изменил ему, громко у него больше не получалось.

Председатель переговаривался с товарищами в президиуме. Случилось непредусмотренное.

— Ввиду того что биография Антона Рауде требует дополнительного выяснения, предлагаю вопрос о его кандидатуре временно отложить, — сказал он наконец. — А сейчас устроим перерыв и свяжемся с партийными организациями района.

Рауде сходил с трибуны. Крупный пот усыпал его лоб и щеки, но он не вытирал лица. Он шел, стараясь не смотреть на Сошникова.

Когда на комсомольском собрании разбирали дело Курочкина, секретарь бюро факультета боялся, что ребята побьют Игоря, — так зло и горячо говорили они о его поступках. Клеветник, подхалим, он следовал не комсомольским принципам, а грубому расчету, он не задумывался ни перед чем, заботясь о своей карьере.