Весенний шум - Елена Серебровская

Курочкин оправдывался и все валил на ныне разоблаченного Рауде. Это Рауде научил его написать заявление на Лозу. Он расспросил, кто такие Миронов и Лоза, нет ли за ними чего. За Мироновым ничего не нашли, стали думать о Лозе. «Не безупречна же она, может, что-нибудь знаешь за ней?» — спрашивал он Игоря, и Курочкин вспоминал, что же можно инкриминировать этой сверхсознательной особе. Рауде советовал очернить Машу, объясняя это необходимостью бороться со сплетнями. «Она только панику наводит среди студентов своими сплетнями», — подогревал он Игоря.

Студента Курочкина исключили из рядов комсомола. Решение было принято единогласно.

Справедливость была восстановлена, новые страшные неожиданности предупреждены. Маша вспоминала тетю Варю: когда-то тетя Варя рассказывала, как Дзержинский обнаружил мерзавца в собственной канцелярии. Выгнал его с особенной горечью и болью, — мерзавец имел хорошую биографию. И Феликс Эдмундович, железный Феликс, как звали его современники, до самого утра просидел в тяжелой задумчивости, переживая эту историю. Но история отошла в прошлое, а жизнь продолжалась. Да, пора уже было понять: люди встречаются всякие, немало и плохих людей на нашей земле, в разной степени плохих. Но что же делать? А делать надо то, что и до сих пор делали: строить социализм, продолжать начатое человеком великой отваги и великой веры в будущее — начатое Лениным. Ленин верил в успех, нашего дела еще тогда, когда плохих людей, когда живых врагов в натуральную величину было куда больше, чем нынче. И, конечно, враги не отличались никогда скромностью и редко довольствовались положением людей рядовых. Они искали власти и полномочий.

На факультетском партийном собрании был избран новый член партийного бюро — Лебедев Коля, аспирант второго курса. И по-прежнему со всеми трудными вопросами студенты обращались в свое партийное бюро, — это выработала сама жизнь, и никакие враги не могли тут ничего поделать. Маша возненавидела бывшего Рауде еще острее, потому что поняла: у людей более слабых, более впечатлительных и менее склонных к размышлениям этот мерзавец мог подорвать веру в силу и чистоту партийной организации и ее реальных представителей.

К Маше пришла Лида. Пока в комнате вертелись Машины братья, Лида была молчалива, почти танственна. Как только они ушли, Лида выпалила:

— Знаешь, куда меня вчера вызывали? Это, конечно, секрет, но тебе можно.

— Вызывали? Зачем?

— Спрашивали насчет Гриневского. Хорошо мы с тобой тогда сделали, что не пошли по льду. У нас с тобой не хватило бы даже фантазии представить, кто он такой. Меня вызывали только с одной целью: пробовали выяснить, кому он передал пакет, — помнишь, на набережной? Мне показали несколько фотографий, — но это все был не он. Следователь такой молодой, терпеливый. Все время предостерегал меня: «Не торопитесь, не волнуйтесь. Вспомните хорошенько: похож на этого?» Но представляешь, всё карточки каких-то других людей. Не удивляйся, если и тебя вызовут. Я сказала, что мы были вместе и ты тоже видела того дяденьку в черном.

— А откуда они узнали, что мы заметили все это?

— От меня, — сказала Лида спокойно. — Я сама им написала. Мне все это показалось подозрительным. Да еще от тебя я слыхала, что он ходил в управление, в Испанию просился… Ведь если ходил, там знают. А он, оказывается, никуда не ходил. Выспрашивал вас. Он ведь уже давно арестован. А вот партнера, видимо, еще ищут.

Маша слушала, совершенно потрясенная.

— Все существует на самом деле, — сказала она, тогда Лида кончила, — все: шпионы, враги, диверсанты. Ловить их трудно. А мерзавцы вроде Рауде стараются очернить честных людей. Знаешь, как в деревне говорят: «отвел глаза». Значит, отвлек все внимание в сторону, чтоб человек не заметил самого главного.

Что бы в жизни ни происходило, надо быть чистым перед своей совестью, тогда только сможешь честно смотреть людям в глаза.

Что ты будешь делать, когда весна наступает на город, опрокидывая в лужи почерневшие сугробы снега, дымясь над проталинами скверов и парков, стреляя первыми душистыми листьями из набухших почек! Что ты будешь делать, ты, крохотная песчинка, в безостановочном, бурном водовороте жизни, ничтожный атом человеческого общества, молодая женщина Маша Лоза!

Она ходила по улицам, мурлыча песенки, останавливалась возле Невы, пропуская трамваи, мечтала: Иногда ей казалось, — вот этот расчищенный дворниками асфальт ленинградских улиц сейчас пронзят тоненькие стрелки подснежников, — вот так пробьют тяжелую кору асфальта и вылезут, невинные, настойчивые, непобедимые. Так и будут стоять, словно в чашечках, отогревая своим нежным теплом промерзшую, заспавшуюся землю.

Она ходила по набережным, так остро чувствуя наступление весны, что нисколько не удивилась бы, если б навстречу ей пробежало стадо лосей или молодых косуль. Она даже видела их, видела над собою в небе кружащиеся стаи журавлей и мелких птах, которые радовались тому, что снег стаял, что маленькие глотки не устают славить весну, весну, весну!

В такие весенние дни Геня Миронов сообщил ей, что в филармонии завтра состоится концерт симфонического оркестра, в программе Бетховен.

Места были в последних рядах партера. Маша слушала, и у нее кружилась голова: музыка бушевала и неистовствовала, она властно распоряжалась чуткой Машиной душой, и Маша не спорила, не раздумывала, а только слушала и подчинялась действию музыки.

В антракте она стала рассматривать соседей. Неподалеку сидела веселая компания каких-то научных работников — филологов, судя по разговору. Некоторых из них Маша видела прежде в библиотеке. Две женщины и двое молодых мужчин, немногим старше Маши. Они перебрасывались шутками, обменивались впечатлениями. Потом они стали говорить какими-то не понятными Маше намеками, разыгрывая одного из мужчин — темноволосого, с грустными большими серыми глазами. Он виновато улыбался и отмалчивался. Ему нравилось, что его стараются расшевелить, но вместе с тем улыбался он как-то безнадежно, словно сожалея, что на него расходуют время понапрасну.

Маша видела его и прежде, встречала в библиотеке в период знакомства с Женей Вороновым. Всегда, когда Женя подходил к ее столу и шепотом заговаривал с ней, этот гражданин подымал свои грустные глаза и поглядывал на них так, что Маша спешила поскорей уйти. «Наверно, мешаем своей болтовней», — думала она. У него не было любимого места в библиотеке, и бывал он здесь не часто, но если бывал, всегда подымал глаза в сторону Маши и всегда замечал, кто с ней разговаривает.

— Геня, кто это? — спросила тихо Маша, кивнув на человека, которого дружески вышучивали его друзья.

— Совершенно точно: Константин Матвеевич Добров, китаист. Год рождения двенадцатый. Аспирант второго курса, через год кандидат наук. Но уже сейчас преподает, большая умница. Холост.

— Он мне нравится почему-то, — сказала Маша.

— Достоин вполне. Хочешь, я познакомлю вас? Сам я с ним знаком шапочно, но он бывал в доме моей приятельницы. Хочешь?

— Ни в коем случае! — воскликнула Маша. Голос ее прозвучал слишком громко, несколько человек обернулось к ним. Обернулся и тот, которого звали Константин Матвеич.

— А мне кажется, это обоюдное желание, — сказал Геня, ничуть не понижая голоса.

— Замолчи, Генька, а то я убегу сейчас же!

Пойми этих женщин! Ладно, он замолчал. Но понравившийся Маше человек уже обратил на нее внимание. Изредка он оборачивался к ней и Миронову, поглядывая на них как-то лениво, без особой живости.

А Маша слушала теперь концерт с новым волнением, она слушала его вдвоем с тем человеком, вдвоем. То, что зал был, как всегда, набит людьми, не имело никакого значения: они делали что-то уже вместе, вдвоем, они слушали Бетховена.