Последний выстрел. Встречи в Буране - Алексей Горбачев

Михаил Петрович смутился, припомнив, как они заспорили и забыли о вине.

— Извините, Лидия Николаевна, я вел себя...

Фиалковская не дала ему договорить, рассмеялась:

— Вели вы себя по-рыцарски, наступали с открытым забралом... Выпейте поскорее, пока мы не начали совершать перевороты в медицине...

Он повеселел и теперь был уверен, что она не сердится, что она относится к их недавнему спору с той же иронией. А он-то рисовал себе одну, картину мрачнее другой, убивался, раскаивался... «До чего же она чудесная женщина, — с нежностью подумал Михаил Петрович. — Не напрасно Рита подражает ей».

— К нашему столу не хватает музыки... Заведу вам свою любимую пластинку.

Михаил Петрович оживился: «Интересно, какая же у нее любимая пластинка?» У него тоже были свои любимые, и ему хотелось, чтобы сошлись их вкусы, чтобы (хотя это почти невероятно) любимой оказалась одна и та же музыка...

Она включила проигрыватель. Послышался удар колокола, потом барабанная дробь, и вдруг запели скрипки.

— Узнаете? — спросила Фиалковская, блестя счастливыми глазами.

Михаил Петрович вслушался. Музыка была ему незнакома.

— Боккерини «Ночная стража в Мадриде», — пояснила она. — Слушайте... Идет по ночному городу стража. Вот она проходит мимо приюта слепых. Слепые неуклюже пляшут... Вот идет мимо монастыря, оттуда доносится торжественное пение... А вот... слушайте, слушайте, под гитару поет куплеты уличный певец, а его прерывает скрипач. Слышите? — рассказывала она содержание симфонии и сама слушала увлеченно, чуть прикрыв глаза ладонью. — Замечательная музыка...

— Неплохая, — подтвердил он. — И все-таки второй раз слушать не захочется.

— Почему? — искренне удивилась она.

— Скучно. Будешь думать о слепых, монахах, уличных певцах и ни о чем другом, потому что композитор натуралистично подает картинку города, ограничивая фантазию слушателя. А музыка, по-моему, должна не ограничивать, а будоражить фантазию, будить все новые и новые мысли.

— Но ведь Боккерини великий композитор!

— А кем и когда предписано, что мы обязательно должны поклоняться творениям великих? Великие тоже ошибались.

— Михаил Петрович! Что я слышу? Вы способны свергать с пьедесталов гениев?

— Да нет, почему же... пусть стоят... для истории. Но слепо следовать по стопам великих — не всегда самый правильный путь. Есть такой пример в нашей медицине. Один знаменитый французский хирург воскликнул: «Сделать операции безболезненными — это мечта, которая не осуществится никогда!» К счастью, нашлись ослушники, не поверили и доказали ему, что обезболивать операции можно и нужно. Вот вам и великий хирург.

— То медицина, а мы говорим о музыке, о вечной гармонии звуков.

— Против гармонии возражать, конечно, трудно. А разве нельзя предположить, что прежде люди по-другому воспринимали музыку, чем теперь? Возможно, наш слуховой орган уже видоизменился, потому что мы ныне живем среди звуков, которых не было раньше...

— Оригинальная теория! Может быть, вы напишете докторскую на эту тему?

— Я — нет, а кто-то напишет.

— И все-таки чья музыка вам по душе — Баха? Чайковского? Брамса? Прокофьева?

— И Кальмана.

— Кальмана? Оперетки? Ну, Михаил Петрович, вы все во мне разрушили, — рассмеялась она. — Представьте: смотришься в воду, видишь отражение деревьев, неба, облаков, себя и вдруг кто-то камнем бух — и все расплылось... Вы и в самом деле любите оперетту?

— Очень люблю. Хорошую, разумеется.

— Вот не подумала бы... Вы мне сразу показались очень-очень серьезным, строгим, даже недоступным... Скажите, а я какой вам показалась? — неожиданно спросила она. — Только правду говорите, я не обижусь...

Михаил Петрович растерялся, не зная, что ответить. Он уже много думал о ней, ему чудилось, что они давным-давно знакомы... А что сказать ей?

— Вы мне сразу показались хорошей, — тихо, почти шепотом ответил он.

Забыв о вине, о сковородке с глазуньей, они сидели за столом и даже не заметили, как стемнело на улице.

И вдруг в окно ударил яркий свет. Михаил Петрович увидел на стене отпечаток черного креста оконной рамы, увитый такими же черными листьями клена, что рос у дома. В следующую минуту кто-то постучал в дверь.

— Приехали за мной... опять, наверное, к больному вызывают, — с сожалением сказала Фиалковская. Она зажгла свет, отворила дверь и отшатнулась. В комнату вошел Коростелев. Увидев Михаила Петровича, он остановился, нерешительно сказал:

— Вот... заехал по пути, Лида...

— Зачем?

— Поговорить надо...

— Нам с тобой говорить не о чем! — сердито бросила Фиалковская.

Коростелев криво усмехнулся, тряхнул огненно-рыжей шевелюрой.

— Что, другого нашла для ночных разговоров?

— Это не твоя забота!

Михаилу Петровичу стало не по себе от этой неожиданной встречи. Он видел, как нервно задвигались желваки на лице Коростелева, который, казалось, вот-вот кинется в драку. И хотя Михаил Петрович не сробел бы перед ним, но все-таки драться не хотелось, и он уже начинал поругивать себя за то, что задержался допоздна у Фиалковской. Само собой понятно, что мужу, пусть даже бывшему, не очень-то приятно заставать у жены другого... Быть может, Коростелев ищет примирения, быть может, разошлись они из-за какого-нибудь пустяка, и вот она уличена, потому что теперь все можно приписать ей...

— Уходи, Коростелев! — потребовала Фиалковская.

— Законная жена гонит мужа...

— Я тебе не жена, ты ошибаешься.

— Могу подтвердить документально, — зло косясь на Михаила Петровича, продолжал он. — В паспорте записано — женат, на иждивении жена и дочь...

Фиалковская гневно оборвала его:

— Мы на твоем иждивении не были и никогда не будем!

Коростелев как-то сразу сник, умоляюще сказал:

— Помириться хочу... Зачем нам жить врозь?

— Мириться я с тобой не буду, напрасно надеешься! — решительно заявила она.

— Ну ладно, Лида. Ладно. Ты меня еще вспомнишь, — пригрозил Коростелев. Он грязно выругался и хлопнул дверью.

Фиалковская метнулась к двери и заперла ее на крючок.

— Я боюсь за вас, Лидия Николаевна, — с тревогой сказал Михаил Петрович.

— Напрасно боитесь, я смелая, — храбрилась она. — К тому же, как и всякий хам, Коростелев трус... Да ну его ко всем чертям, не будем говорить о нем!

В дверь опять кто-то постучал. Михаил Петрович и Фиалковская недоуменно переглянулись, как бы спрашивая друг у друга: неужели Коростелев вернулся? Но за дверью послышался голос Риты:

— Лидия Николаевна, идите скорей в больницу!

— Вот теперь действительно вызывают...

— И я с вами, — вызвался Михаил Петрович.

В приемной они увидели Федора Копылова. Согнувшись и скрестив на животе руки, он сидел на кушетке. Его круглое запыленное лицо было искажено болью, лоб усеян капельками пота.

— Что с тобой, Федор? — всполошилась Фиалковская.

Парень промолчал, откинулся спиной к стене, как бы ища более удобное положение, чтобы притушить боль. Врачам с трудом удалось расшевелить его и расспросить, когда и как он заболел.

Днем, как советовал председатель, Федор отложил задачи и во дворе, под навесом, прилег поспать перед ночной сменой. Часа через два он проснулся от резкой боли в животе. Такое с ним однажды зимой уже было. Тогда, ничего не сказав даже матери, Федор полежал на теплой печи, и все прошло. Он думал, что и на этот раз поболит-поболит и перестанет, нужно только полежать, не шевелясь, и не думать о боли.

Перед вечером Иван Петрович увидел в соседском дворе мотоцикл и, решив, что Федор скорей всего разоспался, пошел будить парня.

— Что-то живот болит, дядя Ваня, — пожаловался тот.

— Не вовремя он у тебя заболел, — отмахнулся председатель. — Зимой болеть будем, а сейчас нам запрещено. Садись ко мне в машину, заедем в больницу, возьмем самое крепкое лекарство от живота — все как рукой снимет, и в поле поедем.

Дежурная сестра выдала таблетки. Федор принял их, и пока ехали на полевой стан, ему стало как будто легче, а потом на какое-то время боль совсем утихомирилась. Федор сел на трактор, Романюк на лафетную жатку, и они стали валить пшеницу на дальнем поле.

Успокоенный председатель уехал. Часов около десяти он вернулся, чтобы взглянуть, как работают его герои. Но агрегат стоял.

— В чем дело? — встревожился председатель.

— Да вот захворал мой тракторист, — ответил Романюк.

— Давно стоишь?

— Минут пятнадцать.

— Ах ты едрена-корень... — сердился председатель. — Ну-ка, Федя, как ты? Лекарство еще есть? Принимай и садись на трактор, хоть один круг пройди, пока я привезу тебе подмену. Нельзя дело останавливать, нельзя терять дорогое время.

Федор и сам понимал — время дорого, И он полез в кабину трактора. Когда Иван Петрович привез другого тракториста, с удовлетворением отметил — агрегат Романюка работает! Он остановил трактор, помог Федору выйти из кабины.