Последний выстрел. Встречи в Буране - Алексей Горбачев

Михаил Петрович тоже молчал, находясь под впечатлением только что услышанного рассказа. Ему было трудно представить Лидию Николаевну женой Коростелева — этого грубого огненно-рыжего парняги. Он оправдывал ее нынешнюю решимость и готов был сказать: правильно, гоните «бывшего»... Но где-то в глубине души опять шевельнулась тревога за ее судьбу. Ему хотелось чем-то помочь ей. А чем? Да и нуждается ли она в его помощи?

Отмахиваясь от надоедливых слепней, лошадь торопко бежала по луговой дороге вдоль Буранки-реки, мимо широких плесов, обрамленных зарослями камышей. У одного из таких плесов Михаил Петрович попросил Фиалковскую остановиться.

— Время у нас есть. Давайте рекой полюбуемся, — сказал он.

Раздвигая камыши, они подошли к воде, и вдруг прямо перед ними, упруго свистя крыльями, поднялся вспугнутый выводок диких уток. Одна утка, должно быть, старая мать, растревоженно крякая, пронеслась раз-другой над плесом, как бы желая проверить — не остался ли кто из семейства, все ли благополучно ушли от опасности.

— Посмотрите, Михаил Петрович. Только внимательно-внимательно смотрите. Что вам напоминают эти красавицы лилии? — спросила Фиалковская.

— Что напоминают? Пожалуй... пожалуй, белые крохотные костры...

Она всплеснула руками, засмеялась.

— Разве? Нет, вы правду говорите? Ой, мне тоже лилии показались маленькими белыми кострами... Это удивительно... А знаете, я задумала...

— Что вы задумали?

— Нет, нет, не скажу!

С дороги послышался громкий голос:

— Тр-р-р. Стой смирно!

Врачи вернулись к бричке и увидели пастуха Дмитрия Романовича.

— Что же вы лошадку на дороге бросили? Уйти могла...

— Она ученая, знает, что уходить нельзя, — ответила Фиалковская.

— Ученая... Оглобли повернула — и домой. Вон от тех кустиков завернул.

— Правда? Ах ты, непутевая, подвела хозяйку, — шутливо погрозила пальцем Лидия Николаевна.

Лошадь добродушно смотрела своими большими сизоватыми глазами, помахивала темной челкой, словно подтверждая: верно, мол, подвела, виновата...

Пастух достал кисет, набил махоркой коротенькую самодельную трубочку, закурил.

— Что, Михаил Петрович, порыбачить захотели на вечерней зорьке?

— Нет, едем в Ключевую, — вместо доктора ответила Фиалковская.

— А рыбы здесь, наверно, много, — предположил Михаил Петрович.

Попыхивая трубкой, Дмитрий Романович отвечал со вздохом:

— Было много, сазан водился, наш знаменитый, бурановский. Плохо нынче берет сазан-то. Мало его. Оно и понятно: рыбаков развелось — пропасть, а за рыбкой доглядеть некому. Думают, рыбка так себе, дар божий. Нет, она тоже догляд любит. Река вот мелеть стала, и никому заботы нету, все норовят ноне взять побольше, того не разумея, что завтра, может, и брать будет нечего... Река-то гибнет. А почему? Внимания к ней мало. Скажем, срубил без времени деревцо, родничку горло заткнул или дрянь всякую в речку выпустил — значит, вред нанес, на погубу все это. И никто за то не отвечает! Или, скажем, охота. Откроется она, понаедут, понабегут сюда и такую пальбу откроют, аж мое стадо шарахается. Ну чисто фронтовое сражение. Бедной утке или какому бекасу гибель неминучая... У нас, помнится, дудаки водились, перепела посвистывали, куропатки фырчали. Теперь уж почти ничего этого нету. Тетерок в лесах выбили, зайца решили. Красота пропадает, Михаил Петрович, — с острой болью говорил пастух. — В прошлом году сусликов у нас морили. Оно, конечно, правильно — вредная тварь. Да ведь как морили-то! Рассыпали отравленное зерно, а заместо сусликов стала подбирать отраву птица разная и пошла гибнуть стаями. Суслики-то бегают, а птицы нету...

Михаил Петрович всю дорогу потом думал о пастухе Гераскине. На днях в разговоре с Игнатом Кондратьевичем он узнал давнюю историю пастуха. Началась она еще при бывшем председателе Рогове. Рогов любил ездить на всякие совещания, собрания, семинары. Его, как говорится, хлебом не корми, а дай поехать в район или в область. На больших ли, на малых ли совещаниях примечал Рогов одну деталь: некоторых председателей колхозов похваливают, сажают за стол президиума. Почему? За какие такие заслуги? И вдруг понял он, где собака зарыта, — оказывается, в тех колхозах есть знатные люди, Герои Труда, и в сиянии их Золотых Звезд приметнее и сам председатель. И решил тогда бурановский вожак, что без Героя колхоз — не колхоз, что жить без Героя просто-напросто нет никакой возможности: захиреешь, не выбьешься в люди. Стал Рогов думать да прикидывать, кого можно представить к званию. Будь на то его воля, он, конечно, в первую голову представил бы самого себя. Но это не в его председательской власти.

Выбор пал на пастуха Гераскина.

Солдат-фронтовик Дмитрий Романович Гераскин вернулся домой с пробитыми легкими, Ему нужен был, как уверяли врачи, степной чистый воздух, парное молоко и нетяжелая работа. Определили фронтовика сторожем. Постоял он, постоял с берданкой у колхозного амбара — скука одолела, никакого интересу. Стал Гераскин проситься опять в кузницу на свое прежнее довоенное место. Районные врачи не разрешили... И тогда кому-то пришла в голову мысль: а что если назначить Дмитрия Романовича пастухом. Без всякой охоты согласился он пасти скотину, но это все-таки лучше, повеселее, чем сторожем. Походил лето, на второе уж сам попросился да так и привык, полюбилось ему луговое раздолье, полюбилась прохлада утренних зорь... Коль работа нравится — и дело спорится. Стал Гераскин присматриваться, книжечки почитывать, стал изучать луговые травы и открывать секреты — что, почему, как...

И когда однажды проверили показатели суточных привесов молодняка, батюшки, никогда и ни у кого из бурановских пастухов таких результатов не было. Молодец Гераскин!

К тому времени, когда Рогов стал в Буране председателем, о Гераскине уже успели напечатать в районной и областной газетах, приносил он хозяйству большие доходы, и сам был не обижен — хорошо получал и хлебом, и деньгами и, кажется, ни о каком геройстве не думал. Но не таков Рогов. Что там маленькие заметки в газетах. И он стал звонить во все колокола о трудовых успехах пастуха и где надо поговаривать, что пастух Гераскин, дескать, Героя достоин... На верхах согласились и посоветовали — присылай документы, поддержим. Рогов и рад стараться. Но когда стали оформлять документы и подтверждать их цифрами, тут-то и выяснилось, что по среднесуточным привесам Гераскин чуточку до Героя не дотягивает (скот был никудышной породы, сколько ни корми, выше головы не прыгнешь). Тогда председатель вызвал к себе бухгалтера — так, мол, и так, не для себя лично стараемся, а хочется отметить труд известного пастуха, инвалида Отечественной войны и т. д. и т. п. Словом, подкорректировали среднесуточные привесы... Нужно было исправить и другую более серьезную неувязку: колхоз не выполнил плана по молоку и мясу. Без этого и думать не смей о присвоении звания Героя Социалистического Труда колхозному пастуху. Вот здесь-то Рогов и развернулся во всю свою прыть, срочно организовал выбраковку молочного стада, перешерстил овец, пошла за говядину свинина, поехали на мясокомбинат второгодки-телочки. В общем и целом план по мясу был выполнен с помпой и салютом в виде бодрого рапорта о досрочном... О Рогове самом писать стали — передовик! Рачительный хозяин! Понимает требования времени!

Вскоре Дмитрию Романовичу было присвоено звание Героя Социалистического Труда, и никто из бурановцев не усомнился, каждый видел — достойный человек, настоящий Герой!

Сам же Рогов повздыхал, ругнул себя за то, что поторопился с этим Гераскиным, потому что за перевыполнение мог бы и сам выскочить на геройскую орбиту...

А через какое-то время новый колхозный бухгалтер Игнат Кондратьевич Бурыгин по бумагам докопался до всего и по-родственному рассказал Гераскину, каким путем тот получил Героя... Возмутился тогда Дмитрий Романович, перестал носить Золотую Звезду, написал даже в Верховный Совет — снимите, мол, с меня, звание. Письмо было тревожное, и понаехали в Буран комиссии из района, из области, даже из Москвы, и стали проверять, как идут у пастуха дела. И выяснилось, что ему впору давать вторую Золотую Звезду, потому что далеко шагнул он, обогнав свои же прежние показатели, даже подкорректированные. Стали комиссии сообща уговаривать щепетильного пастуха — оправдал, дескать, высокую честь. А Дмитрий Романович свое — нечестно тогда получил, совесть мучает... В Героях его, конечно, оставили, вдобавок еще орденом наградили. Но после того никто из бурановцев не видел пастуха с Золотой Звездой на груди, и не любил он, когда ему напоминали о Герое...

Все это было известно Михаилу Петровичу, слышал он, как Ваня пренебрежительно говорил о пастухе: «Чудак, гордиться должен, а он выкаблучивается». Сам Ваня, конечно, не стал бы «выкаблучиваться», гордился бы Звездой, носил, не снимая, зимой, наверное, вешал бы на полушубок, чтобы все видели — идет Герой... И Рогов носил бы... Рогов — черт с ним, до Рогова ему дела нет, а вот Ваня беспокоил его, очень беспокоил. Михаилу Петровичу было больно видеть брата этаким высокомерным, самовлюбленным, думающим, что он пуп земли.