Счастье со вкусом полыни - Элеонора Гильм

Теперь оставалось лишь молиться, чтобы мать новорожденной освободилась от бесконечного сна. Аксинья спала четвертый день, в этом виделось нечто пугающее. Горбунья подсовывала ей младенца, выпрастывала грудь матери, и молоко привольно текло. Плоть Аксиньина не спала, заботилась о ребенке, она послушно глотала воду и укропный отвар, коровье молоко, нужное для кормящей. Но дух, несгибаемый дух Аксиньи, кажется, улетел прочь.

8. Козырь

Хороша была Москва на исходе правления Бориса Годунова[96], пышна, богата, да не по сердцу Степану, слишком чванлива, горда. А сейчас, зимой 1618 года, походила на измученную болезнью красавицу. Разрушена, выжжена, разграблена ворогами. Подол задрали, косы обрезали, жемчуга украли. Степан жалел красавицу, прощал ей былую заносчивость.

Шесть лет назад ляхи сожгли Белый город, Скородом, все окрестные слободы. Уцелели – да и то кусками – Кремль и Китай-город[97]. Царевы палаты тогда лишились кровель, лавок и сундуков, молодому царю приготовили только покои Ивана Грозного и Грановитую палату – все остальное, сказывали москвичи, было в великой разрухе.

Видел Степан: старается молодой царь, восстанавливает Москву. Да только раны велики, не скоро залечишь. Сейчас куда ни глянь, возят тес да кирпичи, рубят избы и торговые лавки, стучат топоры на каждой улице, в каждом дворе. Гордо вздымаются уцелевшие купола. Вся Россия заново отстраивает столицу, каждый уезд шлет все, что надобно: лес, железо, мастеровых людей.

За две седмицы Степан исходил весь город. Уладил дела: поклонился Ивану Болотникову, дворцовому дьяку, отвез в Приказ Большого дворца мягкую рухлядь, монеты и пряности, передал отцовы поклоны гостям московским, встретился с аглицкими купцами. Самое гадостное оставил напоследок, по русскому обыкновению.

На Тимофеев день[98] Степан проснулся рано, приказал хозяину постоялого двора истопить баню. Долго тер душистым иноземным мылом пропотевшие подмышки и стыдился суетности своей. Малой приготовил чистую рубаху, бархатный кафтан, натер до блеска сапоги.

Неловко натягивал рубаху – чудом не разодрал на две части. Надевал сапоги с грязными ругательствами – так, что Малой закрывал уши. Ежели душа что делать не желает – так все из рук валится.

– От Никольских ворот – по большой улице третий дом, – сказал он Хмуру, ловкач безо всякого спроса отыскал что надобно.

Высокий дом с красными ставнями гостеприимно глядел на прохожих. По московскому обыкновению изгородь хозяин не возвел, надеялся на Земляной вал[99]. Возле дома обильно росли кусты, нынче были они укутаны снегом, а летом, наверное, радовали сладкой ягодой. Розвальни, узкие, расписные, стояли во дворе – хозяин недавно вернулся. Степан занимал себя суетными мыслями, замечал то, что привык пропускать мимо глаз. Осип Иванов Козырь – его будущая родня… Век бы не знать!

Хозяин, невысокий, кряжистый, с полным добродушным лицом, обрадовался Степану так, точно вместе саблей махали. Гостя проводили в трапезную, усадили в красный угол и решили уморить разговорами и яствами.

– А ежели опять ляхи да лисовчики[100] в Москву придут? Кумекаешь, что будет? Все пожгут, разорят, – качал Осип русой головой, и высокая шапка качалась вместе с ним. – А отчего так, ведаешь?

Осип Козырь оказался не так прост. Он, коренной москвич, пережил лихие годы. Издали видал великого государя Ивана Грозного, снабжал хлебом войско Годунова, что не смогло разгромить Самозванца. Был на поклоне у Василия Шуйского, видал и молодого царя Михаила Федоровича. За последние пять лет Осип Иванов стал одним из крупнейших московских купцов. Он получил звание гостя, чем оправдал свое юношеское прозвание: козырь – богатый воротник. К слову его прислушивались, выю пред ним гнули. Максим Яковлевич намекал, что и бояре перед ним в долгу, и дворцовые чины.

Степан в начале разговора отказывался от вина, старался сохранить ясную голову. Он привык больше молчать, лишь только речь заходила о делах государственных – умом скуден. Но сейчас что-то поднималось в душе его, наболевшее, муторное. Он махнул рукой, слуга налил вина в высокий, украшенный каменьями кубок.

– Отчего так? Отчего ляхов побить не можем? – продолжал Осип. – Сигизмундов щенок уже лет пять мерит московскую корону, царем нашим себя зовет. А мы?

– А мы сидим да рот затворили, – подхватил Степан. – Бояре да купцы богатые на рублях жируют, зад подпирают, а царь жалованья служилым заплатить не может. Верно то?

Осип кивнул, снял наконец шапку – по лицу его пот катился градом.

– Строгановы всегда горазды помочь, я рубли не считаю, а остальные-то? Остальные? Жадность вперед них появилась.

Они говорили до самой полуночи, Степан дал обещание со своих да отцовых денег дать тысячу рублей на нужды государева войска. С каждым словом понимали, что есть меж ними общее, что глядят они в одну сторону.

По опочивальням хозяина и гостя разводили слуги. Ноги подгибались, непослушные плечи цеплялись за углы, пол уплывал куда-то по Москве-реке, но Осип Козырь и Степан продолжали разговор, хоть «лисовчики» обратились уже в «лисов», а Сагайдачный[101] – в Ссачного.

На другой день, ближе к вечеру, оба сидели в той же трапезной, заливали в глотку духмяный квас, с улыбками приглядывались друг к другу. Перед Степаном поставили миску с кислыми щами. Он углядел короткопалые руки, обкусанные ногти, удивился, отчего у богача за столом прислуживают дети. Поднял голову – пред ним испуганно моргала девчушка чуть старше Нютки. Что-то насторожило его…

Опущенный взгляд, венец с жемчугом, закрытое от нескромных взглядов лицо – да и через прозрачный покров видно ребенка. Расшитый шелком сарафан. Кто ж наряжает так прислужниц?

Степан чуть не ударил себя по лбу: «Дурак, ох дурак». Забыл про обычай, принятый в старых семьях. Он вгляделся в личико той, кого отец прочил ему в жены. Круглое лицо, испуганные глаза, густые брови – обещает стать пригожей. Да только можно ли старому коню такую в жены отдавать. А если б Нютку кто?..

Степан ощутил, что в груди вскипает гнев, и сам не ждал такого. Гнев на Осипа Козыря, жаждущего породниться; гнев на корыстолюбивого отца; гнев на себя, беспомощного, бесстыжего. Девчушка поклонилась ему, помедлила, словно давая лучше разглядеть. Он представил, как распускает косы, гладит русые волосы – волна тошноты нахлынула, да такая, что еле добрался до нужника.

Плоть обманула. Брюховица сохранила все проглоченное за вчерашним столом, Степан лишь сплюнул тягучую, пьяную слюну. Он вернулся за стол, отдал должное щам и пирогам с морковью. Девчушка ушла – долг свой выполнила.

– Младшая дочка моя. Старшую я просватал за нижегородского купца. Ты уж прости, об ней разговор с