Счастье со вкусом полыни - Элеонора Гильм

– Пусть Нюта скажет правду, – вымолвил Илюха.

Аксинья поняла, что сердце ее не сыщет милости для наглого сына Семенова.

Вечером Третьяк отхлестал кнутом Илью. Аксинья, слыша крики его, вспоминала обо всем, что сотворил отрок, и шептала: «Поделом».

* * *

Уже седмица минула после возвращения с заимки, жизнь в строгановских хоромах потекла по-старому. Великий пост утихомирил всех. Лукаша проводила дни с улыбчивым сыном, ходила с ним взад-вперед, взяв за цепкие ручонки, всякий улыбался, глядя на заботливую мать.

Еремеевна и ее работящие внучки скребли, мыли дом, что и так сиял чистотой. Анна ждала вестей о своем беспокойном муже, непрестанно молилась и с каждым днем становилась все бледнее – даже рыжие волосы ее утратили сияние.

– Спасибо тебе за помощь. – Мешочек с монетами перешел в крепкие обветренные руки повитухи. Горбунья кивнула, развязала льняной шнур, пересчитала плату и, оставив себе несколько монет, остальное протянула Аксинье. – Твое все, ежели бы не ты… Спасла нас – и меня, и Феодорушку.

Аксинья знала, что рожала тяжело, как почти всякая немолодая мать. Утроба исторгла дитя раньше срока. Криком исходила в первый раз, рожая Нютку, а здесь улетела в первую же ночь туда, откуда порой не возвращаются. Анна Рыжая долго описывала умелые руки Горбуньи, что вытащили Феодорушку. Аксинья вернула деньги повитухе, повинуясь безотчетному порыву, обняла ее, ощущая вздрагивающую благодарную спину, прослезилась и сама. Она повторяла Горбунье раз за разом: «Оставайся у меня, дам тебе кров и пищу», но та трясла головой и показывала руками: хочу уйти.

Хозяйка проводила повитуху до ворот, перекрестила ее и пожелала процветания. Она, полюбовница богатого купца, откусившая изрядный кус от каравая удачи, ощущала свое сходство с горбатой повитухой. Ту и за человека-то не считали, видели за уродством, немотой глупость и второсортность. Аксинья не знала о судьбе ее, не знала о прошлом, о доме и родных, но сейчас, прощаясь с повитухой, чувствовала в сердце пустоту. Иногда в жизни появляются люди, что становятся ближе иных родичей.

Она вернулась в горницу, вытащила из богато украшенной зыбки Феодорушку, прижала к себе дитя. Так и не набралась смелости: не раз обмакивала перо в чернила, выводила: «Степан», ставила жирную помарку, тем заканчивала письмецо. Строганов ждал рождения сына, наследника, и страшилась от него услышать гневные слова.

– А ничего, увидит тебя – обо всяких сынках забудет, – ласково говорила она дочке и разглядывала ту, словно в первый раз.

Феодору нарекли без материного слова, но с именем Аксинья всем сердцем согласилась. Вспомнила о покойном брате Федоре, любви своей и скорби. Радовалась грешница дару, что послан Небесами. Помнила, что с греческого Феодорушка – дар Бога.

Не походила младшая дочь на старшую, как утро не походит на вечер.

Карие с темным отблеском глаза, светлый пух на голове, что обещал превратиться в русые косы, безмятежность и сладкий сон – дитя не спешило огорчать Аксинью. Нютка кричала вдвое громче, сердце за нее болело сразу – как поглядела на синеглазку, так ворохнулось что-то и не отпускало. Буря в ночном лесу, а Феодорушка – ясный день…

– Темно-серые коты

Под зыбочкой лежат,

Под зыбочкой лежат

И хвостами шевелят.

И Феодорушке моей,

Засыпать велят.

Аксинья мурлыкала слова, кажется, они сами лились на язык. Коты лежали рядом, словно в колыбельной, грели ее ноги, поблескивали желтыми глазами.

– Мамушка!

Аксинья так и заснула, качая зыбку с младенцем, вздрогнула, услышав настойчивый голос старшей. В ночи не найти покоя…

– Мамушка, отчего ты так со мной? За что?

Нютка день-деньской рыдала в своей горнице, на глаза матери не показывалась. И Аксинья рада бы успокоить свое дитя, да только не придумал Бог способа. А нынче, глядя на изреванную дочь, шептала: «Жестокая мать».

– Сусанна, станешь постарше, родишь дитя и поймешь – я права.

– В чем? Илюху во всем винишь, словно он нарочно… Он всегда защищает меня! Он, он, только он один. – Дочь говорила и говорила о том, как хорош Илюха, Аксинья слышала одно: «Мать не защищает, мать не хороша». – Прости ты его. Прости, мамушка.

– Отец приедет и решит. – Аксинья верила, что Степан поступит справедливо. Надобно отплатить за бесчинство – теперь Илюха не ребенок.

Дочка, услышав заветное «отец», шмыгнула красным носом, утерла слезы и сопли, что смешались в месиво, села на лавку. Аксинья легонько покачивала зыбку, тешила себя надеждой: буря прошла.

– Мамушка, скажи, отчего ты с ней возишься? Лукерья и не подходит, кривится, будто крысу видит. Отчего она ребенка не берет?

Аксинья оцепенела, пытаясь нащупать гать поперек болота. Правду сказать? Или ложью растекаться по…

– Сестрица она мне, да? – Синие глаза, омытые соленой влагой, потемнели.

Выросла дочка, не обмануть, не отвертеться. Аксинья кивнула.

– Только отец велел… – Она замялась. Как рассказать то, что самой неясно? – Священник записал, что Феодорушка – дочка Голубы и Лукаши. Для всех так оно и будет.

– Для чего обманывать людей? – Нютка уже выпятила подбородок.

– Отец твой за дитя боится. Защитить решил до поры до времени. А потом своим признать.

– А за меня? Я не дитя?

«Дочка, – хотелось крикнуть Аксинье, – ты словно трехлетка, обидчивая, упрямая, а надо бы взрослеть».

Нютка подошла к зыбке, поглядела на младшую сестрицу. Она не выказала умиления, не погладила дитя по гладкой щечке. Фыркнула и покинула горницу, утащив трехцветную кошку. «Смирит ревность да признает сестрицу», – утешала себя Аксинья.

Да тут же всплыли в памяти злые слова Василисы, старшей сестрицы, что всю жизнь ненавидела младшую. Ухнула сова-предчувствие: «И эта не признает».

* * *

Рыжая Анна носилась по горнице, точно охваченная бесами. Антошка, малое дитя, крутил головенкой, не поспевал за яглой[102] матерью. На домашнюю рубаху натянула однорядку, замотала голову платком, забыв о повойнике. Аксинья с жалостью глядела на обезумевшую пташку. Утром дьяк, что получал от Строгановых мзду, принес недоброе известие.

– Анна, угомонись, угомонись, душа моя, – ласково увещевала Аксинья, но молодуха не слушала ее.

– А он… он… как он? Я не могу, слышишь, не могу, – повторяла, и рвалась из рук, и вновь натягивала сброшенную было на пол одежу.

– Не нужно, Анна, туда идти. Выплачь горе свое, помолись. Мы с тобою. – Аксинья знала, что речи ее бессмысленны и жестоки. И молодуха поступит по-своему. Кто бы слушал чужие слова на ее месте?

Они больше не говорили, сдерживали слезы и крики. Страшное предчувствие лишало их связности поступков и помыслов. Обрядившись в темные, невзрачные одежды, вышли