МОИ АЛМАЗНЫЕ РАДОСТИ И ТРЕВОГИ - ДЖЕМС САВРАСОВ

Был ли отец действительно атеистом, понять сейчас трудно. Он активно выполнял указания вышестоящих инстанций: ломал приходскую церковь, приспосабливая её под клуб, описывал церковное имущество, щепал иконы. Но делал ли это он только по приказу или имел внутреннее убеждение о вредности религии, никто не может теперь сказать. Иконы с божницы в доме он пустил на растопку, но, как уже упоминалось, подаренное ему в школе евангелие сохранил в целости.

Крестить детей в церкви отец, конечно, запретил. Мать не смела, но бабушка тайно водила меня к батюшке, когда мне было два или три года. То ли окрестили меня тайно, то ли просто бабушка водила к причастию, узнать потом мне было не дано. Когда я повзрослел, а отца и бабушки уже не было в живых, то я узнал лишь смешную сторону этого посещения церкви. С именем Джемс мне не дали бы даже причастия. Бабушка сказала священнику, что меня зовут Женей. С таким именем можно сойти и за мальчика, и за девочку. Когда я попробовал с ложечки вино (причастие), то попросил у батюшки ещё, таким сладким показался мне этот напиток. На что батюшка улыбнулся и сказал: «Какая бойкая девочка Женя». Таким вот образом я сошёл в церкви за девочку.

Отец был беден. Беден даже не то слово; он был совершенно неимущим. Правда, дом и приусадебный участок в тридцать соток, с которого кормилась наша семья, он имел. А секретарская его зарплата составляла мизерную сумму, что-то около полутораста рублей. Из неё он часть денег отдавал нам на покупку хлеба, а сам питался, где придётся. Дома он бывал редко, поскольку с матерью моей был не в ладах.

Когда он ушел в армию, из его вещей остались не новый уже костюм, две или три рубахи да поношенные сапоги. Более у него не было ничего. Расставаясь со мной, он сунул мне в руку масленку из-под ружейного масла (почему-то она мне врезалась в память), да показал, где лежит ящичек с нехитрым инструментом: молотком, кусачками, плоскогубцами, гвоздодёром. Осталось от него еще два топора, один из которых (плотницкий) бабушка спрятала и не давала его мне до конца войны. Несмотря на похоронку, она все время надеялась, что сын с войны вернётся.

Но он не вернулся. Погиб отец в боях под Калининым в феврале 1942 года.

КТО ПРИДУМАЛ ЭТУ МОДУ

О предках нашей семьи мало что известно. Дальше прадедов — полная темнота. Дед по матери погиб в лагерях Воркуты, о прадеде никаких сведений нет. Дед по отцу был охотник и рыбак, но никудышный земледелец (из-за какой-то болезни он не мог работать на земле), поэтому семья его жила в бедности. О прадеде сохранилась легенда, что он сочинял стихи и пел песни на свои слова.

А еще старики в деревне помнили, что он любил сидеть на завалинке перед домом и кидать в прохожих камушки («шибать» — по старому наречью). Прадед поэтому и получил кличку Шибай, а подворье наше стало называться Шибаевское.

Сохранилась в памяти потомков прадеда Шибая только одна песня, определённо им сочиненная:

Кто придумал эту моду,Провалиться тому в воду,курить табачок!Курить табачок: во первых-то выступалиГоспода-купцы Косковцы,тут и Островцы!

(Косково — это местечко по реке Пежма, а Остров — деревня в этом местечке, где жил прадед Шибай)

Тут и островцы. Деревенские бахвалы,У них денежек не мало,на табак-от есть!Сюртучки как на дворянах,Трубки медные в карманах,с длинным чубуком!Поведут они усом,Дым распустят колесом, словно из трубы;из пожарные!Еще боле нафрантят себе цигарок,разных папирос!Старики узнали моду,И прославили народу,стали нюхать в нос!И последняя заглума,Что табак кладут за губу,всячески жирут!Эх, да парень я не здешный,Из Москвы бежал, сердешный,я Сибирью шёл..

(Сибирь— это не та Сибирь, которая за Уралом. В Олонецкой губернии была своя Сибирь, или Лапотная Сибирь. Она, видимо, была на пути моего предка)

— я Сибирью шёл!Потихонечку без громуНаливал стакан я рому, и речь говорил,— и речь говорил:Чьи вы, девушки, такие,Переулки здесь частые, я б вас проводил!

Песня вроде бы авторская, оригинальная. Может быть, содержание и позаимствовано из какого-нибудь литературного источника или фольклора староверов, но слова «косковцы» и «островцы» привязаны к местности и если вставлены в заимствованный текст, то явно местным жителем, то есть прадедом Шибаем.

Еще от прадеда остались в памяти народа две песни «Шумел, горел пожар московской» и «Сунженцы». Первая песня общеизвестная, но не народная, а на слова какого-то поэта XIX столетия. Откуда её знал прадед, можно только гадать:

Шумел, горел пожар московской,Дым расстилался по земле,А на стене, вдали, кремлёвскойСтоял он в сером сюртуке.

И призадумавшись, Великий,Скрестивши руки на груди;Он видел огненное море,Он видел гибель впереди...

Вторая песня, нигде в сборниках песен и в антологиях стихов мне не встречавшаяся, о Сунженских казаках:

Пыль клубится над дорогой,Слышны выстрелы порой;То с разбоя удалогоЕдут сунженцы домой.

Они едут близ станицы,Едут, свищут и поют.Жены, старцы и девицыВсе навстречу им идут.

Градом сыплются вопросыИз толпы со всех сторон:Жив ли муж? И мой сыночек?Жив ли братец мой родной?

Возможно, прадед был из казаков, но вряд ли он мог служить в Забайкалье. Скорее всего он все же из Москвы. Если судить по словам песни «Из Москвы бежал, сердешный...». Может быть, за какие-то грехи его выслали из столицы на север или сам убежал. И обосновался на реке Пежма среди густых в то время лесов. И с тоски сочинял стихи, которые люди запоминали.

Это бывает часто. О человеке забывают, а слова его живут.

МЕЛЬНИЦЫ

В детстве, где-то в предвоенные и военные годы, я любил бывать на водяной мельнице, стоявшей на речке Пежма в километре от нашей деревни.

Речку перегораживала плотина из накатов бревен, перемежавшихся с набросами крупных камней. Высотой плотина была около двух с половиной метров при перепаде верхнего и нижнего уровней воды до двух метров. По плотине можно было перейти на другой берег реки, где стояла вторая мельница. Две мельницы при одной плотине — не такой уж редкий случай, но он был возможен только на сравнительно крупных речках с приличным водосбором. И при дружеских отношениях владельцев, конечно. С нашего (левого) берега мельница была действующей, а с правого заброшенной, по- видимому, с начала коллективизации. Торчал лишь её сруб без крыши, с которого взрослые парни прыгали в яму, вымытую водой под бывшим мельничным колесом. Дух захватывало у нас, пацанов, когда они ласточкой (вниз головой) с высоты почти четырех метров пыряли в воду.