Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

стыдны строчки ложные, пустые,когда везде – и у костров таких —стихи читает чуть не вся Россияи чуть не пол-России пишет их.(«Братская ГЭС». 1965)

У каждой компании, где мне довелось считаться «своей», был свой стихотворный репертуар. В этой книжке разбирается и цитируется множество поэтов, коих мы любили, чтили и постоянно перечитывали. Но напоследок хочу упомянуть об опасности интеллектуального высокомерия, из-за которого многие интеллигенты проходили и проходят мимо подлинных воплей народной души, облеченных в неумелые и корявые строчки. Я уже упоминала, что мои предки и с той, и с другой стороны происходят из беднейшего крестьянства, родители появились на свет и провели первые годы жизни в маленьких райцентрах, и нынешние деревенские бабушки отнюдь не считали меня чужеродной гостьей на своих посиделках. Не могу забыть той искренности, с которой эти бабки читали – наизусть! – отнюдь не отличающиеся высокой художественностью, но достоверно повествующие об их житейских бедах безыскусные строки. Это ведь тоже поэзия…

Куда переместились мои сегодняшние читательские потребности? Вектор изменений можно охарактеризовать в двух словах: от образа к документу. Насущной необходимостью стали всевозможные мемуары, дневники, эссеистика, то, что я называю «интегративной прозой» (сплав художественного и документального повествования). Причиной этого движения явился не только возраст, который подталкивает к воспоминаниям и размышлениям. Советская эпоха и многое из сопутствующей ей литературы своей ложью и ангажированностью вольно или невольно подорвали доверие к художественному слову; все чаще и чаще при чтении очередных опусов хотелось воскликнуть, подобно Станиславскому: «Не верю!» С другой стороны, из-за постмодернистских изысков, обнажающих структуру художественного образа и способы его построения, исподволь формировалось ощущение, что возможности поэтического и прозаического слова на глазах исчерпываются и иссякают.

Искренние и достоверные мемуары, как и любой подлинный документ, являют собой некую «машину времени», переносящую в соответствующую эпоху, а личность мемуариста помещается в круг твоих хороших знакомых и друзей. К тому же отсутствие преднамеренного художественного вымысла повышает степень доверия к итоговым выводам.

Когда-то я подсмеивалась над маминым пристрастием к мемуаристике, называя всевозможные воспоминания, скапливающиеся на ее тумбочке, «литературно обработанными сплетнями». Вероятно, в этом есть доля правды, но ведь интересно! Безумно интересно, и сейчас я это пристрастие в полной мере разделяю.

Среди наиболее поразивших меня мемуаров назову воспоминания и записи «великих вдов» Надежды Яковлевны Мандельштам, Лидии Корнеевны Чуковской, Елены Георгиевны Боннэр, а также огромный исповедальный том Дмитрия Сергеевича Лихачева. Я не говорю сейчас о записках узкотематических, охватывающих локальный и конкретный период в жизни человека и страны: о военных, лагерных, тюремных, революционных мемуарах. Это тоже бесценные документы и иногда потрясающее чтение. Но хочется особо отметить вещи, цельно и полно охватывающие жизнь и мировоззрение в их вечной динамике взаимоотношений. Тем более что в русской литературе существуют такие великие предшественники подобной литературы, как «Былое и думы» А. И. Герцена и «История моего современника» В. Г. Короленко.

Что объединяет названных выше авторов и что заставляет меня вновь и вновь их перечитывать? Беспощадность к злу, беспощадность к себе, любовь к близким. И способность к этой любви и памяти.

Отдельно хочется упомянуть воспоминания Веры Пирожковой «Потерянное поколение» (1998). Решительное, с детства, неприятие советской действительности встречалось мне в мемуарах и раньше, но столь искреннее описание жизни молодой образованной девушки под оккупацией и оправдание коллаборационизма пришлось прочитать впервые. Испытанное сначала отторжение еще раз заставило задуматься о том, как велика сила добровольно и насильно приобретенных стереотипов и как долго приходится людям моего поколения обретать простую непредвзятость восприятия…

Кстати, о поколении и об осмыслении своей принадлежности к нему. Скорее всего, люди рождения поздних 40-х и начала 50-х прошлого века относятся к «поздним шестидесятникам» или, во всяком случае, к ученикам, последователям и наследникам шестидесятников. И я, и все мои друзья вскормлены их мировоззрением, творчеством, принципами. Мы не могли не сочувствовать и не способствовать их деятельности в горбачевскую перестройку и в ельцинские 1990-е; для нас, как и для них, это лучшие годы жизни. Именно так характеризуют те времена сами шестидесятники в своих мемуарах: помощник Горбачева Анатолий Черняев, «архитектор перестройки» Александр Яковлев, редактор прославленного перестроечного «Огонька» Виталий Коротич, помощник редактора не менее славных «Московских новостей» Егора Яковлева Виктор Лошак… Воспоминания последнего, вышедшие совсем недавно, в 2021 году, именуются «Наивные годы». Вполне возможно, конец 1980-х и начало 1990-х были именно такими, но бывают времена, когда наивность лучше скептического цинизма.

Рядом с мемуарами на моей сегодняшней книжной полке стоят дневники. Их я стала коллекционировать, так как бесконечно ценю возможность «из первых рук» познать мировосприятие участника или свидетеля тех или иных событий, да еще сумевшего свое свидетельство по горячим следам запечатлеть.

О «Дневнике Нины Костериной» я уже писала, упоминала и о «Дневнике» Юрия Нагибина. Не говорю уже о таких всемирно известных авторах, как Мария Башкирцева или Анна Франк. (Кстати, когда мы с сыном несколько лет назад оказались в Амстердаме, то во время бесконечных прогулок по очаровавшему нас городу с изумлением обнаружили, что самая длинная очередь стояла не к полотнам Ван Гога и других известнейших мастеров, а к музею Анны Франк – к дому, где располагалось и во многом сохранилось легендарное Убежище.) Обращусь к документам, с которыми я познакомилась позже.

Безумно жаль вырванных и сознательно уничтоженных страниц из дневника Корнея Ивановича Чуковского, но даже в дошедшем до читателя виде этот памятник культурной жизни как Серебряного века, так и до ошеломления контрастной ему советской эпохи получился поразительным по стереоскопичности. Рядом с ним в моем шкафу красуется роскошная «Чукоккала» в ее последнем, нецензурованном издании.

Дневники Андрея Дмитриевича Сахарова – тоже памятник, но не культуры, а сопротивления. Особенно трогает меня в них авторская интонация, интонация какой-то ничем не украшенной объективности и сдержанного достоинства. И тем же сдержанным достоинством пропитаны стены их с Еленой Георгиевной малогабаритной квартирки в нашем нижегородском микрорайоне Щербинки, где – все-таки! – открыли музей…

Невероятно интересными оказались записи художницы и переводчицы Любови Васильевны Шапориной, охватывающие период с 1895-го по 1967 год. Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград. Блокада. Послевоенное выживание. Двадцатый съезд и Хрущев. Начало брежневского правления. И все это – с позиций дореволюционной русской интеллигентки. Редкая независимость и честность мышления, незыблемость простых и немногих, но вечных истин.

Недавно я перечитала огромный дневник Игоря Дедкова, интеллигента уже советской выделки, но из такого же незаурядного человеческого материала. В сравнении с Л. В. Шапориной уровень независимости и критичности мышления заметно понизился, но видится и чувствуется незаемность оценок и восприятия, которую автор, кстати, изо всех сил пытался сохранить, несмотря на опасную в этом смысле профессию литературного критика.

К моей любимой Нине Костериной на «дневниковой» книжной полке прислонились Лева Федотов, Нина Луговская