Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

традиционного интекста в том, что стихотворение Смелякова не маркировано Сорокиным в качестве отдельного текста, а непосредственно входит в состав однородного художественного целого, что создает атмосферу веселого и одновременно грустного абсурда:

…– Здравия желаю, товарищ полковник, это капитан Дубцов говорит из Днепропетровска.

– Слушаю вас.

– Товарищ полковник, тут у нас… в общем, я вам доложить хотел… да вот не знаю, с чего начать…

– Начните с начала, капитан.

– В общем, товарищ полковник, у нас вдоль маленьких домиков белых акация душно цветет. И здесь недалеко, полчаса от Днепропетровска, село Жупаница, одна хорошая девочка Лида на улице Южной живет.

– Так. Ну и что?

– Ее золотые косицы, товарищ полковник, затянуты, будто жгуты. А по платью, по синему ситцу, как в поле, мелькают цветы.

– Так.

– Вот. Ну вовсе, представьте, неловко, что рыжий пройдоха Апрель бесшумной пыльцою веснушек засыпал ей утром постель.

– Это кто?

– Да еврей один, спекулянт, гнусная личность. Но дело не в нем. Я думаю, товарищ полковник, не зря с одобреньем веселым соседи глядят из окна, когда на занятия в школу с портфелем проходит она. В оконном стекле отражаясь, по миру идет не спеша хорошая девочка Лида…

– Да чем же она хороша? – Прижав трубку плечом к уху, полковник закрыл лежащее перед ним дело…

Стихотворение Смелякова не единственный источник «Сигнала из провинции». Тематика да и само заглавие рассказа ориентированы на традицию соцреалистического романа о буднях работников государственных органов – угрозыска, ОБХСС, КГБ и т. п., то есть на своего рода советский вариант западного детектива. Ориентация эта, разумеется, пародийна: внимание капитана и полковника сфокусировано не на реальной опасности для власти, а на совершенно частных проблемах подростковой любви. Сама возможность прочтения лирики как официозно-тоталитарного текста, выходящего за пределы собственно искусства и ставящего под сомнение законность любовного чувства и его независимость от властных учреждений, обнажает глубокое родство, существовавшее в советское время между лирическим произведением и политическим приговором. По мысли Сорокина, искусство не может жить и функционировать в полной «чистоте», в отрыве от того политического режима, который его санкционирует.

Однако сорокинский текст отнюдь не является диссидентской критикой советского строя под иронической маской – нет, он принципиально амбивалентен, не содержит «единственно верной» идейной позиции и сторонится всякой однозначности. В той же мере, в какой пародируется официозный «социалистический реализм», Сорокин ироничен и по отношению к ходовым антисоветским клише, согласно которым сотрудники КГБ изображались или тупыми невежественными палачами, или утонченными и циничными служителями Зла (подобным же образом в романе «Тридцатая любовь Марины» подвергаются деконструкции сразу две взаимоисключающие позиции – диссидентско-прогрессистская и коммуно-патриотическая). Перед нами попросту два уставших, не слишком далеких, но искренних человека, реально озабоченных своим делом. Положительный исход разговора («мальчишке» оставляется полная свобода в его любовных дерзаниях, «пройдоха Апрель» передается в милицию) свидетельствует о своеобразной справедливости гэбистского начальства, граничащей с простым благодушием.

Появившийся в 2006 году «День опричника» (пародийно похожий на известный исторический роман А. К. Толстого «Князь Серебряный») показался, и не мне одной, завуалированным описанием нашего близкого будущего. Во избежание слишком прозрачных аллюзий к тексту обращаться не стану – заинтересованный читатель легко отыщет их сам.

Не могу не заметить, что мое выпестованное классикой читательское восприятие отталкивается от множества тех сорокинских вещей, которые насыщены вызывающей копрофагией и шокирующе жестокими извращениями, – таких, как «Сердца четырех», «Голубое сало» и прочие. Но мастерство и художественная смелость автора не оставляют места равнодушию; по умению разрушать устаревшие культурные каноны и смеясь с ними расставаться Сорокину просто нет равных.

Кстати, если Веничка Ерофеев присутствует не только в каждой фразе и каждом слове, но и в каждой букве своей поэмы, то Владимира Сорокина в сорокинских текстах просто нет! Отсутствует напрочь. И образ автора становится одной из самых интригующих загадок его творчества.

Истосковавшийся по смелой сатире советский читатель жадно проглотил первую часть романа В. Войновича «Жизнь и необыкновенные приключения солдата Ивана Чонкина» (1989), радостно смеясь над чекистом Милягой, ПУКСом – гибридом картошки с помидорами под названием «Путь к социализму», отказавшимся работать в колхозе конем и прочим. Но по мере дальнейшего знакомства с романом хохот утихал. Все-таки, при всей моей любви к таким произведениям Войновича, как «Шапка» (1987) и «Иванькиада» (1989), в «Чонкине» чувствуется некая натужная второстепенность и юмора, и сюжета, и художественных находок. Кроме того, не доросло наше общество (и я вместе с ним) до такой кощунственно-свободной насмешки над Великой Отечественной, да еще над ее самыми трагическими первыми днями… Не смешно!

Вторичность чудится мне и на страницах «Москвы – 2042» (1990), романа, который, к сожалению, превращается в настоящее время в одно из самых нелестных для России художественных пророчеств. Патриарх Звездоний один в один напоминает патриарха Кирилла. А уж летающий вокруг планеты президент… Словом – грустно, ребята! Не мешало бы нашим властным структурам прослушать небольшой обзорный курс по сатирическим антиутопиям…

При всей интереснейшей фактологической насыщенности, неприятно поразил войновический «Автопортрет» (2010) – своей отстраненностью от людей (даже самых близких, например, родителей), излишним их разоблачением и даже унижением. «Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» Тем не менее Войнович мне дорог, дорог своей энергией, смелостью, неукротимым стремлением срывать «все и всяческие маски». Скажем, его «Портрету на фоне мифа» (книжка о Солженицыне 2002 года) я просто аплодировала, хотя далеко не во всем с ним согласна.

Пора, пожалуй, заканчивать эту затянувшуюся главу. Осталось упомянуть о самом ярком, запомнившемся и очень скрасившем мой досуг детективном авторе 1990-х. Это, конечно, Андрей Константинов, чья многотомная эпопея «Бандитский Петербург» выходила начиная с 1994-го. Замечательные «Вор» и «Адвокат» недаром послужили основой для роскошных телесериалов В. Бортко. «Этот город, которого нет…» Пересматриваю отдельные фильмы до сих пор. Печально, что «небортковское» сериальное продолжение к искусству уже почти не имеет отношения.

XXI век мы встретили знаковым событием – ушел, и добровольно ушел, со своего поста Ельцин. Пожалуй, не было в России человека, который 31 декабря 1999 года не воздал бы ему должное – хотя бы в глубине души. Расстался с властью сам! По своей воле! Попросив прощения…

О двухтысячных – в следующей главе.

Двадцатилетье, слипшееся в ком…

(1999–2020)

Общее и несомненное материальное улучшение существования в 2000-х стало, безусловно, следствием «лихих» 1990-х. Если непредвзятым взглядом окинуть хотя бы улицы наших больших городов, станет ясно, что все происходило не зря: краски, автомобили, новые здания, расцвет всевозможной торговли, немыслимые ранее услуги, россыпи книг и турпутевок… Наконец, некоторая свобода и раскованность поведения, еще далекая от европейской, еще расхлябанная, недисциплинированная, но что-то и обещающая.

Чего нельзя и не нужно прощать двухтысячным? На моих глазах последовательно и беспощадно разрушено лучшее, что было в советском образовании и здравоохранении. Душит непрозрачность, ложь и серость политической жизни.