Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

себя три имени, три фигуры, чье творчество стало неотъемлемой частью души. Это Иосиф Бродский, Сергей Довлатов и Светлана Алексиевич.

Трудно сейчас представить, что было в моей жизни достаточно долгое время, когда я убежденно считала: Бродский – «не мой» поэт. Фотокопии отдельных стихотворений стали попадаться в руки еще с конца 1970-х; доносились вырванные из контекста строки и обрывочные фрагменты; наконец, в советских журналах эпохи гласности начали печататься подборки его стихов (далеко не всегда грамотно подготовленные). Новизна и очевидная талантливость не могли не задевать, но… по слову Пушкина, «мы ленивы и нелюбопытны». Однако незнание не избавляет от ответственности. Душевная лень, инерция прежних поэтических пристрастий и привязанностей, нежелание, а возможно, и неумение вслушаться в новый мощный поэтический голос растянули мое знакомство с Бродским на целое десятилетие.

А потом… Потом открылось, подступило, нахлынуло, захлестнуло с головой. И не отпустило доселе.

Счастье общения с Бродским вылилось в целую книгу. И, видимо, небесполезную: «Тридцать третья буква на школьном уроке, или 33 стихотворения Иосифа Бродского» изданы не только в Нижнем, но и в Москве, в издательстве «Художественная литература». Подтолкнуло меня к письменному столу ощущение невыплаченного долга, желание помочь чьей-то чужой молодости обрести радость постижения этой поэзии. Чем она меня покорила?

Прежде всего – подлинностью поэтической страсти. Бродский «не заводит» себя, чтобы добраться до сердца читателя: в этом попросту нет надобности. Редкое единство темперамента, личности, дара и судьбы позволило ему превратиться в главную фигуру поэтического пространства России последней четверти прошлого века – и после его ухода это место так и осталось вакантным. Совпадение личностных и биографических особенностей Бродского и Пушкина отмечалось многими (ослепительное начало, ранняя слава, преследование и ссылка, полное раскрытие таланта, жизнелюбие и стоицизм, преждевременная смерть), но многими и оспаривалось. Для меня это совпадение кажется не только несомненным, но и символическим: в XX веке, при всем невероятном обилии порожденных им российских поэтических имен, мало кто в такой степени, как Бродский, повлиял на тенденции развития русского стиха. А главное – так же, как у Пушкина, все, что ни происходило с ним в жизни, шло на пользу его поэзии; все самые разные и радикальные события и перемены находили адекватное воплощение и осмысление в творчестве. Взять хотя бы ссылку: Пушкин в Михайловском и Бродский в Норенской. Вяземский в ужасе, он опасается, что Пушкин сопьется, опустится, потеряет себя, – но все мы со школьных лет знаем, сколько блистательной лирики создано в эти годы. А главы «Онегина», «Борис Годунов»? Бродский в своей деревне, как и все ее жители, выходил на работу – «сеял рожь, покрывал черной толью гумна», но:

Сияние русского ямбаупорней – и жарче огня,как самая лучшая лампа,в ночи освещает меня.(«Сжимающий пайку изгнанья…». 1964)

Так же, как и Пушкин, он поэтически осмысливает главные проблемы жизни: свобода, государство (империя), творчество, смерть. Я уже не говорю о стихотворном памятнике, который воздвигнут Бродским главной любви его жизни – Марине Басмановой: «Новые стансы к Августе» – единственное в русской поэзии собрание из 60 (!) стихотворений, адресованных одной женщине. Не имеет себе равных его поэтическое вдумывание в опыт изгнанничества и эмиграции, философское вчувствование в трагические события столетия и в свою судьбу, разворачивающуюся на их фоне.

Это может показаться парадоксальным, но к творчеству Бродского полностью применимы те главные характеристики, которые дал раннему Толстому Чернышевский: «диалектика души» и «чистота нравственного чувства». Неожиданное и гармоничное сочетание самых противоречивых характеристик мира и себя в этом мире, столкновение и примирение знаков плюс и минус в нравственных оценках пленяли уже в самых первых его строчках и остались с ним до последних дней:

…Мир останется лживым,мир останется вечным,может быть, постижимым,но все-таки бесконечным.(«Пилигримы». 1959)От черной печали до твердой судьбы,от шума вначале до ясной трубы,от лирики друга до счастья врагана свете прекрасном всего два шага.(«Под вечер он видит, застывши в дверях…». 1962)Воин, пред коим многие палистены, хоть меч был вражьих тупей,блеском маневра о Ганнибаленапоминавший средь волжских степей.Кончивший дни свои глухо, в опале,как Велизарий или Помпей.(«На смерть Жукова». 1974)Прижаться к щеке трагедии! К черным кудрям Горгоны,к грубой доске с той стороны иконы,с катящейся по скуле, как на Восток вагоны,звездою, облюбовавшей околыши и погоны.Здравствуй, трагедия, одетая не по моде,с временем, получающим от судьи по морде.Тебе хорошо на природе, но лучше в морге.(«Портрет трагедии». 1991)

А «чистота нравственного чувства» обнаруживается в беспощадно-критическом отношении к себе, в умении взглянуть на свою личность со стороны, глазами стороннего наблюдателя; в отваге перед лицом неизбежной (а из-за болезни сердца – внезапной и скорой) смерти; в чистоте веры и в неизменной благодарности Всевышнему:

Я был как все. То есть жил похожеюжизнью. С цветами входил в прихожую.Пил. Валял дурака под кожею.Брал, что давали. Душа не зариласьна не свое…(«1972 год». 1972)И восходит в свой номер на борт по трапупостоялец, несущий в кармане граппу,совершенный никто, человек в плаще,потерявший память, отчизну, сына;по горбу его плачет в лесах осина,если кто-то плачет о нем вообще.(«Лагуна». 1973)Меня упрекали во всем, окромя погоды,и сам я грозил себе часто суровой мздой.Но скоро, как говорят, я сниму погоныи стану просто одной звездой.(«Меня упрекали во всем, окромя погоды…». 1994)Век скоро кончится, но раньше кончусь я.(«Fin de siècle». 1989)Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: яблагодарен за все; за куриный хрящики за стрекот ножниц, уже кроящихмне пустоту, раз она – Твоя.(«Римские элегии». 1981)

Мало чьей поэтической речи свойственна такая точная беспощадность анализа:

…Имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши отто ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,похитителю книг, сочинителю лучшей из одна паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой,слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы,обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей,белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,одинокому сердцу и телу бессчетных постелей…(«На смерть друга». 1973)Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.Но чай остыл или выпит, в блюдце с вареньем – муха.И тяжелый шиньон очень к лицу ВарвареАндреевне, в профиль – особенно. Крахмальная блузка глухозастегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.У Варвары Андреевны под шелестящей юбкойни-че-го.(«Посвящается Чехову». 1993)

Не устаю удивляться величине шага, сделанного Бродским в развитии русского поэтического мышления; здесь он поистине равен Пушкину. Оскорбляющее иной пуританский слух обновление словаря; радикальное расширение ритмики; новое качество стихотворного образа, опирающееся на необозримое богатство уже пройденного другими пути, – «все побывало тут»…

Наконец, неизгладимое впечатление на меня произвела и производит личность Бродского – как поэта и как человека. Невероятное обаяние, харизма, магнетизм отмечаются всеми, кто его знал. Неподкупная честность, насыщенность мышления и речи, потребность в дружбе и забота о друзьях, неподдельная любовь к родителям, неизменная память о спутниках жизни, беззаветная