Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

вопрос к печнику, перекладывавшему мне печку на даче (интереснейшему мужику, прошедшему и лагеря, и нужду, и беспробудное пьянство), о том, кому из представителей нынешних властей он доверяет, последовал ответ: Сахарову. Только ему!

В те времена был безумно популярен и Ельцин (нынешним правителям такие любовь и доверие не привидятся в самом блаженном сне). И харизма у Бориса Николаевича была несомненной – той самой, которую разумом не объяснишь. Для многих этой харизмы хватило до 31 декабря 1999 года, дня его добровольного ухода с должности президента; каюсь, в том числе и для меня. А впрочем, почему «каюсь»? Я счастлива, что в нашей жизни он был. Была его решительность, его публичный выход из еще всесильной КПСС, был его танк в августе 1991-го, были его слова о трех погибших в те дни мальчиках – «Простите меня, своего президента», был его выбор Гайдара в качестве премьера. Но об этом позже.

В октябре 1990-го нашему городу было возвращено его исконное наименование – Нижний Новгород. Вакханалия возвеличивания Горького, разразившаяся после его окончательного возвращения в СССР, была совершенно безумной; в новоокрещенном Горьком появились и улица Горького, и Педагогический институт имени Горького, и Драматический театр имени Горького, и Горьковский автомобильный завод, и Горьковская железная дорога… (Из последних пяти сменил имя только наш Педуниверситет: ныне он имени Минина.) Казалось бы, что, кроме вздоха облегчения, могла вызвать инициатива молодого губернатора Бориса Немцова и группы его сторонников по обратному переименованию, поддержанная к тому же на общегородском референдуме? Нет, даже на филологическом факультете Горьковского университета кипели противоборствующие страсти, причем фанатами Горького (города и писателя) оказывались, кроме ортодоксов, и совсем молодые сотрудники: «Я родился и вырос в Горьком и не хочу ничего другого! А Алексей Максимович – слава страны!»

Культ Горького был мне чужд с подросткового возраста. Я никогда не принадлежала к пылким поклонникам его текстов: автобиографическая трилогия, за исключением страшного и горько-поэтического «Детства», написана очень неровно; романтические рассказы раннего периода казались чрезмерно «красивыми» («Старуха Изергиль»); над «Делом Артамоновых» я откровенно зевала. Поразили меня вновь опубликованные в годы гласности «Несвоевременные мысли»; они заставили вернуться ко многим страницам «Клима Самгина», к некоторым рассказам (например, «Карамора» – какой жуткий подтекст у истории внутреннего распада личности провокатора!), а главное – они подтолкнули к анализу загадочного и неоднозначного масштаба горьковской фигуры. Сейчас Горький для меня не столько писатель (весьма средний, хотя «Литературные портреты» остались любимейшим чтением), сколько интереснейший персонаж нашей культуры и общественной жизни, тайну которого еще предстоит разгадывать следующим поколениям.

Нельзя не сказать о невероятном телевидении 1990-х, немыслимом для сегодняшних телепотребителей. Программой «Взгляд», выходившей по пятницам, измеряли время: «Ты когда у Ленки-то был?» – «Дай вспомнить… После “Взгляда”; значит, в субботу». А отчаянный Невзоров и его «600 секунд»? Владимир Молчанов – «До и после полуночи»? Во время его передач я вскакивала с дивана и щипала себя, чтобы не заснуть – досмотреть и дослушать.

В августе 1991-го мы, как обычно, проводили отпуск с сыном на даче. Копаюсь в саду, и вдруг окликает сосед: «Наталья, вроде переворот. Горбачева изолировали, какой-то комитет у власти…»

День был ярко-солнечный, но вокруг внезапно все потемнело. Мне показалось даже, что небо стало медленно опускаться, мешая дышать. Первым осознанным ощущением было крушение надежд и неожиданно трезвая мысль: на моем веку такое больше не вернется.

Как окажется к концу второй десятилетки нового даже не века – тысячелетия, «такое» действительно не вернулось. А тогда – эти три дня у плохо работающих за городом телевизоров, общее ликование от победы Ельцина (а победа неразрывно связывалась с его именем), подлинное и чистое счастье от поражения «хунты» с трясущимися похмельными руками. Приведу ремейк советской песни, очень популярный в те дни:

Мчались танки, все с пути сметая,Смерть несла их черная броня.Но стена не дрогнула живаяПод напором стали и огня.И тогда, подав народу руку,Русский флаг воздвигли над бронейТри танкиста, три веселых друга,Экипаж машины боевой.

Думайте обо мне что хотите, но пишу это с подступающими слезами. «Как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя…»

Сейчас принято, вслед за нынешним президентом, именовать исчезновение СССР «крупнейшей геополитической катастрофой XX века». Но тогда так не думал никто! Ни ГКЧП, ни КПСС, ни СССР не вышел защищать ни один человек. Империя отжила и пережила свое время, ее продолжения не хотел никто. Было именно так, а не иначе. Возможно, это и свидетельствует о народной мудрости.

А жалость – что ж, жалость придет потом.

Придет ощущение, что мы были участниками небывалого эксперимента, жителями небывалой страны. Мне никогда и в голову не приходило зачеркивать и отрицать что бы то ни было в нашей трагической, кровавой и славной истории. СССР закончился поражением, но почетным, бескровным поражением. Ну не жилец он был, наш Союз! Не получилось…

А вот «новая историческая общность – советский народ», как формулировали партийные документы, была-таки за длинные годы сформирована. Существовала. Ее реликтовое излучение наше общество еще долго будет испытывать. И в этой общности было очень много хорошего.

В советских вузах в качестве философии преподавали диамат и истмат – диалектический материализм и исторический материализм. Диамат (в отличие от истмата!) относился к моим любимейшим предметам; чтобы глубже постигнуть три знаменитых закона диалектики, я даже вгрызалась в гегелевскую «Науку логики». Вспомнила же об этом потому, что как только собралась структурировать и перечислять все плюсы, все «положительные черты» советского человека (которым, по существу, я и являюсь), так сразу же оказалось: эти плюсы разрушались и перерождались на глазах, подтверждая тем самым все основные диалектические закономерности – отрицание отрицания, переход количества в качество, единство и борьбу противоположностей.

Искренняя вера в свою страну и привязанность к ее прошлому по мере взросления каждого думающего человека подвергались все большим испытаниям: да, великая страна, но сколько крови и лжи. Мессианская уверенность в особом историческом пути народа, который «первым строит светлое будущее человечества», крошилась и рассыпалась после сопоставления с жизнью «загнивающего капитализма»; кроме всего прочего, это сопоставление больно ударяло по нашему достоинству и гордости. Да, деньги для многих советских людей были не целью, а средством. Но, господи, как их порой не хватало, и сколько обходных путей приходилось изобретать для удовлетворения весьма скромных потребностей. Вообще неестественно и ненормально не понимать истинную цену и предназначение денег… Несомненный интернационализм – и рядом с ним скрываемый, но тайно поощряемый властями антисемитизм; а при близком знакомстве с республиками Союза – масса неприятных открытий об истинном отношении к «русским оккупантам». Эти открытия порождали обиду, озлобление, растили больной национализм. Даже такая вроде бы чистая и не