Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

лопаток и других «подручных средств» погибло немало людей. Я очень любила Грузию (люблю до сих пор), неоднократно бывала в разных ее районах, грузины чувствовали эту любовь и, как правило, прекрасно ко мне относились. Конечно, в той ситуации я была полностью на стороне тбилисцев. Трудно забыть, как одна из санаторских медсестер, стоя возле стенда с обязательными центральными газетами, заполненными официальными версиями произошедшего, восклицала: «Ну да, это мы сами себе саперными лопатками головы разбивали…»

Короче, Советский Союз бурлил. Менялись лица, взгляды, жесты, походка. Вектор отталкивания от прошлого, казалось, проходил через каждого человека. У меня же к этому общему вектору добавлялось и не давало покоя жгучее раскаяние в собственной слепоте, подозрительная и пристрастная проверка собственных моральных ценностей и принципов. Я и сейчас не могу ответить на вопрос: до какого предела можно и нужно осуждать свою страну, ее прошлое, ее историю, направление ее движения? Затасканные слова, но любовь к родине – она есть, она «существует, и ни в зуб ногой». Эта любовь долго мешала мне одобрительно относиться к уезжающим из СССР навсегда, особенно к уезжающим добровольно и с радостью. Как близка мне была тогда Ахматова с ее спокойными и гордыми словами:

…Но равнодушно и спокойноРуками я замкнула слух,Чтоб этой речью недостойнойНе осквернился скорбный дух.(«Мне голос был. Он звал утешно…». 1917)

Позже я с холодом по спинному хребту прочитаю «Расстрел» В. Набокова, и облик писателя, до той поры слишком далекий и, пожалуй, чуждый, вмиг обретет трагические и родные оттенки:

Бывают ночи: только лягу,в Россию поплывет кровать,и вот ведут меня к оврагу,ведут к оврагу убивать…<…>Но сердце, как бы ты хотело,чтоб это вправду было так:Россия, звезды, ночь расстрелаи весь в черемухе овраг.1927

В 1980-е годы, кстати, отношение к диссидентам у меня было далеко не восторженное. При получении очередных известий об их преследованиях долго не удавалось отделаться от постоянного привкуса: я считала, что грешно кусать руку, которая тебя выкормила, пусть даже она и «отвратительна, как руки брадобрея». Конечно, мешала информационная блокада. Много позже я пойму, какая подлинная любовь к нашей стране двигала большинством из них: Александром Гинзбургом и Людмилой Алексеевой, Ларисой Богораз и Анатолием Марченко, Валерией Новодворской и Владимиром Буковским, Юрием Орловым и Александром Подрабинеком. Начну собирать их мемуары, дневники, публицистические работы, воспоминания о них. Но придет это далеко не сразу.

На восьмом десятке отчетливо кристаллизуется только одна мысль, скорее даже не мысль, а ощущение: выше всего, ближе всего к Всевышнему не страна и даже не народ, а отдельный человек. Его счастье, его боль, его надежда. Его отдельная и единственная жизнь.

Это может показаться наивным, особенно с высоты настоящего времени, но самым больным, самым вросшим в душу фетишем советской эпохи для меня оказался Ленин. Его личность, биография, тексты, судьба. Сколько я о нем перечитала! Даже притащила домой в свое время массивный пятитомник воспоминаний о вожде – разумеется, строго отцензурированный и проверенный советскими идеологами. Выискивала все, что носило на себе следы неподдельной искренности; например, долго не забывались безыскусные записки Крупской, ее ответы на анкету Института мозга: «Очень эмоционален был…»

Все время помнилось, что и мой любимый дед, Иван Николаевич Павловский (лично видевший и слушавший Владимира Ильича), и отец, Юрий Васильевич Русов, к Ленину относились с искренней симпатией и уважением. Папа любил повторять: «Ленин рано умер…», возмущаясь очередной несообразностью «зрелого социализма». Но беспощадный информационный поток изменял очертания и этой фигуры. Жуткое впечатление произвела на меня несомненная и не сомневающаяся ленинская жестокость – то, чего нельзя и не нужно прощать.

1989 год, год знаменитого Первого съезда народных депутатов (впервые относительно свободно выбранных населением), был в каком-то смысле рубежным, подводящим резкую черту под прошлым и настраивающим на нечто новое. Надеюсь, что из предыдущих записей видно, какую большую роль в этих процессах сыграло художественное слово. Итоговым произведением для осмысления советского прошлого стала для меня крохотная повесть Юлия Даниэля «Говорит Москва», опубликованная в 1965 году на Западе под псевдонимом Николай Аржак и дошедшая до советского читателя лишь через четверть века.

Андрей Синявский и Юлий Даниэль были арестованы в сентябре 1965-го, суд над ними состоялся в феврале 1966-го. Я училась тогда в одиннадцатом классе. Неоднократно перечитывая вышедший в 1989 году сборник «Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля», много раз я вспоминала тогдашнее свое и своих близких отношение к знаковым для советского общества событиям.

В Горьком слышали о процессе немногие, интересовался им еще более узкий круг (к последнему принадлежала и наша семья). Отвратительную по тону и стилю статью Д. Еремина «Перевертыши», излагающую официальную версию «преступления оборотней и отщепенцев», позволивших себе опубликовать на Западе несколько сатирических повестей, перепечатал наш «Горьковский рабочий», который выписывала почти каждая семья, но все это было так далеко от обычных повседневных нужд и забот… Однако арест писателей осуждали все мало-мальски информированные люди. Многие откровенно жалели, что нельзя прочитать пресловутые криминальные тексты. А друг нашей семьи, нижегородский писатель Александр Алексеевич Еремин отчаянно сокрушался, что оказался однофамильцем «этого мерзавца»…

Мне же имя Синявского было хорошо знакомо по предисловию к любимому, трудно доставшемуся однотомнику Пастернака в «Библиотеке поэта» и по небольшой книжечке «Пикассо», творчеством которого я увлекалась. Все прочитанное нравилось и убеждало в несомненном интеллекте, эрудиции и порядочности автора. Поэтому грубые поношения, арест и приговор воспринимались недоверчиво, скептически, с отторжением. Отчетливо помню также жгучее ощущение недостатка правдивой информации: ее хотелось как воздуха и воды.

Но… и все. Выпускной класс, экзамены, поступление в университет. Прошло, забылось, затянулось ряской. Как, в сущности, почти у всех.

И все-таки что-то сидело занозой в сознании. Поэтому я не только жадно набросилась на уже упомянутый сборник «Цена метафоры», но и перечитала все публиковавшиеся после прихода гласности тексты Синявского и Даниэля, все доступные воспоминания о них, среди которых были и «Записки адвоката» (2009) Д. И. Каминской, с их великолепным сдержанным мужеством, и очаровательно-непринужденная книга «То ли быль, то ли небыль» (2004) Натальи Рапопорт – младшей дочери Якова Львовича Рапопорта, арестованного в 1953 году в связи с позорным «делом врачей» и написавшего об этом знаменитые воспоминания («На рубеже двух эпох. Дело врачей 1953 года»). Из произведений Синявского восхитили «Прогулки с Пушкиным», «Голос из хора», «В тени Гоголя», статья «Что такое социалистический реализм», не говоря уж о лагерной переписке Андрея Донатовича с женой, Марьей Васильевной Розановой.

Однако вернусь к повести Даниэля. Почему она произвела на меня настолько ошеломляющее впечатление, что я читала ее фрагменты почти всем своим студентам и ученикам? В заостренной, трагикомической, бьющей по нервным окончаниям форме там показано нравственное вырождение рядового городского «интеллигентного»