Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

любовно именовала эту книгу в своей переписке Л. К. Чуковская. «Бодался теленок с дубом». Толстенный том я прочла чуть ли не за сутки, практически не отрываясь. Опять пламенная, яростная, ни на миг не отпускающая интонация – та же, что в «Архипелаге». Захватывающий не хуже хорошего детектива сюжет: схватка отважного одиночки с вооруженным до зубов тоталитарным государством, победа над этим последним и восторженная благодарственная песнь соратникам.

Пронзительный текст. Но (как одним из первых заметил В. Каверин) – это нескромная книга. Она до краев переполнена сознанием собственной правоты, безгрешности и Божьей отмеченности. А подобное сознание – грех, поскольку неизбежно порождает высокомерную несправедливость по отношению ко всем другим «малым сим», и не только к ним. Не могу простить Александру Исаевичу его жестокости по отношению к Елизавете Денисовне Воронянской, себялюбивой и отстраненной оценки ее жуткого самоубийства после допроса в КГБ. Ну, опубликовал он на Западе после ее смерти «Архипелаг», и что? В Союзе это произвело впечатление на немногочисленных читателей самиздата. Напечатали огромными тиражами в 1990-е у нас практически все им написанное – и опять же: ну и что? Если бы не совокупное воздействие всех – не только художественных – документов, порожденных и извлеченных на свет гласностью, не знаю, смогли бы только и исключительно солженицынские тексты пробить толщу российского пофигизма.

И все-таки «Теленок» – книга поразительная, перечитывать ее полезно. Это как освежающий холодный душ, как толчок к действию, как взметнувшееся знамя атаки.

Помню еще и такую вспышку своего уважительного интереса к работе Солженицына: из одной командировки в Питер я привезла его «Русский словарь языкового расширения» (1990) и поразилась объему неустанного лингвистического труда, любви к русскому языку и постоянной заботе о нем. Другое дело, что мне (как профессионалу) практически сразу стала очевидна бесперспективность и натянутость львиной доли предлагаемой лексики, невозможность ее активного употребления. К сожалению, автору не хватило не столько языкового, сколько речевого чутья, чутья к живой, постоянно рождающейся вокруг речи. И тем не менее: так интенсивно работать, так верить в свою работу дано единицам.

Забегая вперед, не могу не сказать: очень сильно способствовало ослаблению и потускнению солженицынского ореола его длительное невозвращение в послеавгустовскую Россию (имеется в виду, конечно, август 1991 года). На фоне мгновенного приезда множества других вынужденных эмигрантов, на фоне стремительного прилета в осажденный Белый дом Мстислава Ростроповича – по́зднее (в 1994 году) театральное возвращение Солженицына в Россию через Дальний Восток выглядело бледно, натужно, неубедительно. Его телевизионные передачи не слушал практически никто (это не делает, возможно, нам чести, но так было!); его выступление в Думе встретили не просто холодно, но так раздраженно и неуважительно, что стало стыдно за депутатов (все транслировалось в прямом эфире). Да, им следовало больше уважать наше живое прошлое, проявить элементарный такт и деликатность. Но уже то, что приходится апеллировать к категориям терпения и воспитанности, говорит о пропасти между Александром Исаевичем и тогдашней его аудиторией.

К двухтомнику «Двести лет вместе» (2002), посвященному взаимоотношениям и сосуществованию русского и еврейского народов, у меня сложилось (вразрез со многими из моего круга общения) отношение скорее спокойное и благодарное – за объем и масштаб взваленной автором на себя работы. Некоторые страницы могут навлечь (и навлекли) на себя упреки в антисемитизме, но Александру Исаевичу, как это нередко с ним случалось, просто не хватило такта и чутья; для моего глаза это особенно заметно в главках и абзацах, посвященных писателям – Галичу, Бабелю, Багрицкому и другим. Не хватило еще, на мой взгляд, фиксации и развития простейшей мысли: человек прежде всего осознает себя человеком, а уж потом – евреем, русским, грузином, немцем, французом… И у многих это «потом» может не наступить.

Что же дальше? А дальше произошло то, что заставило меня очень внимательно перечитать «антисолженицынские» тексты. Произошло его отталкивание от Ельцина и благостное приятие следующего президента. Этот поворот солженицынского вектора мне, видимо, осмыслить не удастся. Да простит меня Александр Исаевич и особенно Наталья Дмитриевна, но то, что на его похоронах в августе 2008 года было так мало народу, объясняется не только «порой летних отпусков».

И тем не менее… Я готова принять все инвективы Владимира Войновича («Портрет на фоне мифа», 2002) и Бенедикта Сарнова («Феномен Солженицына», 2012), во многом соглашаясь с ними. Но восхищение фигурой Солженицына не исчезло, не исчезла благодарность к нему, не исчезла радость от его присутствия в русской культуре. «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ» – тексты вечные, поколение за поколением будут склоняться над этими страницами, ужасаться, задумываться, восхищаться, сопереживать.

Вспоминая «подпольные» произведения застойных советских лет, дошедшие до массового читателя в 1989 году, не могу не сказать несколько слов о повести Г. Н. Владимова «Верный Руслан». Думается, это лучшее его произведение; во всяком случае, восторженные отзывы были единодушны, и ни одна его вещь не получила, по моим наблюдениям, такого широкого признания. Секрет даже не в том, что каторжное лагерное бытие увидено и показано глазами сторожевой собаки, а в трагедии собачьей души: как стойкую, верную, любящую собачью натуру изуродовал человек-хозяин, в свою очередь изувеченный бесчеловечным устройством общества. Владимовский Руслан оказался намного глубже и трагичнее Бима из давней повести Г. Н. Троепольского; вряд ли стоит сравнивать эти произведения, однако задача у авторов была сходная: изобразить конкретный срез человеческого бытия изнутри чужого, но созданного человеком сознания.

Нынешней молодежи, не заставшей того времени, трудно представить, какими стремительными темпами к концу 1980-х годов нарастало всеобщее разочарование в советском проекте, отвращение к его жестокости, насилию и лжи. Горбачевская гласность не только открыла шлюзы для недоступной ранее информации. Гласность позволила обществу осознать и сформулировать свое разочарование и недовольство, преодолеть глухую апатию к собственному существованию.

И это было общее настроение: от Прибалтики до Владивостока, от Мурманска до Севастополя (сужу по собственным поездкам). Оно убедительно подкреплялось и разжигалось лавинным нарастанием оскорбительного и унизительного всеобщего дефицита, волнениями в национальных окраинах, очевидной растерянностью и непоследовательностью центральной власти.

Отлично помнится путешествие по Эстонии и Латвии летом 1985 года, разговоры с хозяевами квартир, в которых мы останавливались. Удивляла и привлекала их приверженность к собственному, столь отличному от российского, прошлому, спокойное достоинство, не сразу уловимая, но заметная свобода мысли и поведения. И постоянное «вы», «у вас», «ваше» по отношению к русским. Нет, относились к нам хорошо (кстати, во многом из-за того, что мой спутник был евреем), но… с отчетливым холодком.

А уж Грузия, когда я в мае 1989 года отдыхала в Боржоми, просто кипела. Как раз незадолго до этого советские войска жестоко разогнали мирную демонстрацию на проспекте Руставели в Тбилиси, и от саперных