Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

сто лет назад… С годами я все меньше верю в возможности художественного слова влиять на поведение человеческой массы. Но кто знает?

В том же 1988 году на советского читателя хлынул поток мемуаристики, начиная с записок бывших сталинских узников и кончая исповедями совестливых благополучных современников. Расскажу о трех поразивших не только меня публикациях.

«Крутой маршрут» Е. С. Гинзбург впервые опубликовало в 1989 году рижское издательство, а позже я приобрела другое, более полное издание, с фотографиями и примечаниями. Сколько раз я перечитывала эту книгу! Личность Евгении Семеновны, обладающая бесконечной привлекательностью и обаянием, кажется мне много крупнее и значимее личности ее сына, Василия Аксенова. Дело в том, что она – победительница своей судьбы, и эту волевую торжествующую интонацию не заглушить даже самыми драматическими поворотами «крутого маршрута» ее тюремных, лагерных и ссыльных испытаний. Чего стоит хотя бы эпизод с ее отчаянным и безрассудным уходом сразу же после освобождения из Эльгенского лагеря в поселок Таскан, к мужу Антону Вальтеру. Надвигается многодневный буран, путь в двадцать два километра через тайгу непредсказуем и опасен. Но оставаться в лагере даже лишнюю минуту невыносимо, и она очертя голову отправляется в дорогу. По всем литературным канонам этот поход должен закончиться трагически – если не гибелью, то хотя бы обморожением, простудой, больницей… Но нет! В снежной пелене появляется фигура доктора Вальтера:

– Так я и знал! Так и знал! Вот что значит, девочка в свое время не получила немецкого воспитания! Способна на любое сумасбродство!

Он вырывал у меня из рук злосчастный чемодан и одновременно вытирал мне слезы прямо своей роскошной кожаной варежкой. Слезы примерзали к ней на ходу.

– Покажи руки! Ну, конечно, поморожены… Стой!

Он поставил чемодан и, набрав в руки снега, принялся отчаянно тереть им мои пальцы. Это было адски больно, и теперь у меня была уважительная причина реветь во весь голос, причитая:

– Неужели трудно понять, что Эльген не то место, где можно оставаться добровольно! Да пусть хоть и на три дня! Подумаешь, плохой погоды испугались!

Это было упоительно сладко: после такого космического одиночества сознавать, что теперь есть кому меня жалеть, бранить, разоблачать мои необдуманные поступки. Да и мне есть на кого кричать и возводить обвинения одно другого несправедливее…

– Конечно, тебе не к спеху, – повторяла я тоном домашней хозяйки, – я должна сидеть на Эльгене, а ты боишься выйти из барака в неважную погоду…

– Погода действительно неважная, – юмористически воскликнул он, и я вдруг как бы впервые увидела его обындевевшую фигуру. Против ветра шел…

– А ведь это наша первая супружеская сцена! Даже приятно. Запахло устойчивостью домашнего очага…

Словом, без всякой высокопарности: побеждают Жизнь и Любовь.

Кстати, моей любимой Марине Неёловой в спектакле «Крутой маршрут», поставленном незабвенной Галиной Волчек, не хватало чуточки такого легкомыслия, юмора, женского кокетства – это ничуть не снизило бы трагический пафос роли.

А впрочем, вполне возможно, что некая оптимистическая нота была сознательно привнесена в текст автором. Известно, что существовал первый, более страшный вариант «Крутого маршрута», и когда Евгения Семеновна прочитала его умирающему Антону Вальтеру, тот разрыдался…

В скобках замечу: то, что Евгения Семеновна пишет о всеобщей слепоте интеллигенции в 1937 году, – горькая правда, нисколько ею не преувеличенная. Так или примерно так воспринимало действительность большинство; знаю это по рассказам мамы, родственников, друзей. Интеллигенцию сталинское время подкупало самым высоким и страшным подкупом – трудом (выражение Тамары Григорьевны Габбе), возможностью осмысленной и радостной работы. Именно поэтому так велик был шок от несправедливых преследований и арестов.

Позже я прочитаю замечательные воспоминания о Евгении Семеновне в книге Л. Копелева и Р. Орловой «Мы жили в Москве» и еще раз остановлюсь в радостном изумлении перед силой и женским обаянием ее личности.

С «Крутого маршрута» началась моя коллекция мемуаров сталинских узников, которую я стала собирать в память о собственных дедах и в попытке хоть немного понять природу и причины сталинщины. За тридцать лет накопилась не одна книжная полка. С пониманием дело обстоит куда хуже. Однако об этом позже.

«Черные камни» Анатолия Жигулина непреложно свидетельствовали: сопротивление сталинизму было! Характерно, что воронежская подпольная КПМ (Коммунистическая партия молодежи) появилась после войны, после осознания украденной победы, а главный ее организатор Борис Батуев был не кем-нибудь, а сыном одного из хозяев области – второго секретаря обкома партии. Отсылаю заинтересовавшихся к тексту, а здесь замечу только, что, несмотря на неприкрашенный реализм повествования, общее впечатление было опять же светлым и обнадеживающим: мы все-таки люди! люди!

А вот «Дневник» Юрия Нагибина, писателя, которого я любила и люблю, вопреки крайней неравноценности его литературного наследия, «Дневник», сигнальный экземпляр которого он увидел за несколько дней до своей внезапной кончины… После этого текста светлого ощущения не оставалось. А ведь перед нами записки благополучнейшего советского интеллигента, лауреата, популярного киносценариста, состоятельного коллекционера антиквариата, страстного охотника и прочая, и прочая. Душу, что ли, не удалось сохранить неразрушенной?

Я много думала об этом случайно получившемся сопоставлении трех исповедей. Но читать Нагибина было жгуче интересно! Иногда брало изумление: неужели можно так откровенно, на грани эксгибиционизма, писать о себе и близких, да еще и отдать в печать? Каковы страницы о Гелле (этим именем Юрий Маркович прозрачно зашифровал Беллу Ахмадулину, одно время бывшую его женой)! Подобная ненависть похлеще иной любови… А то, какую высокую планку он ставил перед собой да и вообще перед русским писателем, видно из нагибинской характеристики Солженицына, не названного в тексте «Дневника» по имени (характеристика эта относится к 1974 году, к периоду яростных поношений Александра Исаевича в советской печати):

История – да еще какая! – библейского величия и накала творится на наших глазах. Последние дни значительны и нетленны, как дни Голгофы. Только Христос другой. Современный. Христос-74. Он не просил Отца небесного «чашу эту мимо пронести», а смело, даже грубо рвался к кресту, отшвырнув по дороге Пилата, растолкав саддукеев и фарисеев, всех ратников и лучников, отшвырнув прочь разбойников и прочую сволочь. Он рвался к кресту, как олимпиец к финишной черте. Бог да простит мне эту любовную насмешку. Он сейчас в безопасности, и я до слез рад за него [7].

После чтения подобной мемуаристики крепло убеждение: мало что в литературе может быть интереснее. Правда документа в XX веке явно торжествует над правдой вымысла.

Для читающего и мыслящего люда Советского Союза почти весь 1989 год прошел под знаком Солженицына. «Новый мир», где редактором в то время был честный и совестливый Сергей Залыгин (хорошо помню его повесть 1964 года «На Иртыше», в которой уже в те времена рассказывалось о трагических абсурдах коллективизации), начал публиковать «Архипелаг ГУЛАГ», а в 1991-м вышло Малое собрание сочинений Солженицына