Три рассказа без названия (сборник) - Леонид Филатов

Синюхаев шел на поправку и охмурял ее целых две недели. Дело вроде бы слаживалось, во всяком случае, Мила явно выделяла Синюхаева из всех его соседей по палате. Но тут появился Гордынский, и, конечно же, все пошло прахом. Какое-то время Синюхаев надеялся, что это все так, перемигивания и перешептывания, дальше разговоров дело не зайдет – Мила была строгих правил, и у нее был жених – но когда однажды она вошла в палату с каменным лицом, подчеркнуто не глядя на Сашку, а тот вдруг уткнулся в шахматный справочник, хотя сроду в шахматы не играл, – Синюхаев безошибочным путем определил: произошло!

Впрочем, злился он на Сашку недолго. Дело в том, что Сашка умел замечательно рассказывать анекдоты, – вся палата, бывало, покатывалась со смеху – и Синюхаев, несколько дней наказывавший рассказчика презрительным молчанием, однажды не выдержал-таки и громко прыснул. Да не просто прыснул, а еще и с сопливым фонтанчиком. Ясное дело, после такого конфуза изображать из себя мрачного ревнивца уже не было никакой возможности.

Победу праздновали в госпитале. У Сашки не было никакой родни, он был, что называется, перекати-поле. Поэтому, когда Синюхаев объявил, что возвращается в свой родной Бородянск, Сашка увязался за ним следом. Жили поначалу у синюхаевской тетки, в маленькой комнатушке. Потом Синюхаев женился и переехал к Зинулику, Сашка потерся возле него еще с месяц, а потом взял да и укатил в Околоморск.

На перроне пахло давленой вишней, горячим гудроном и еще чем-то, – неуловимым, горьковатым, тревожащим ноздри, – чем пахнут все южные города.

У вагонов толклись немногочисленные встречающие. Гордынского среди них не было. Этого следовало ожидать. Зинулик в очередной раз оказалась права.

«Ну что, проявил чуткость? – вслух спросил себя Синюхаев. – Так тебе и надо, старый чудило»!

Он заставил себя досчитать до ста, потом до трехсот, потом до тысячи. После тысячи ему стало совсем тоскливо. Он послонялся по перрону, выпил стакан газированной воды и совсем уже было решил отправиться в кассу за обратным билетом, когда в конце перрона появился Гордынский.

Закатное небо было густо-оранжевым, и Синюхаев увидел только его черный силуэт. Солнце оплавляло силуэт по краям, но Синюхаев безошибочно понял, что это именно он, Сашка. Никто на свете не мог передвигаться такой неряшливо размашистой походкой, выбрасывая далеко вперед мосластые ноги и словно даже не заботясь, куда упадет ступня.

Гордынский подскакивал к вагонам, заглядывал в окна, спрашивал о чем-то проводниц, затем вдруг остановился посреди перрона, постоял секунду и как-то странно, полубоком, точно напуганная кем-то борзая, кинулся к Синюхаеву.

Внешне Сашка мало изменился – та же кадыкастая, жилистая, всегда плохо выбритая шея, делавшая его похожим на грифа, та же улыбка, обнажающая весь верхний ряд зубов вместе с деснами, неотразимо действовавшая на слабый пол. Только черные Сашкины глаза, прежде отсвечивавшие живым влажным блеском, стали иными – чуть пригасли, точно их присыпали серой пылью.

Да и вел себя Сашка как-то необычно. Обнимал Синюхаева, хлопал его по спине, нес неразборчивую веселую околесицу, как это всегда бывает при встрече, а сам то и дело озирался, точно спрашивал у кого-то невидимого совета: правильно ли я все делаю?

В такси Синюхаев ни о чем Сашку не спрашивал, ждал, когда тот сам выйдет на разговор. Сашка же вел себя так, точно ничего не случилось, точно встреча их произошла сама собой, и не было никакой срочной телеграммы, и живут они в одном городе в трех шагах друг от друга.

Ехали они недолго, всего минут пятнадцать, однако стало уже темно. На юге ночь падает на землю внезапно, почти без сумерек, зато предупреждает о своем приближении долгим и томительным закатом.

Затормозили возле какого-то дома – видимо, это был новый микрорайон, дома тут далеко стояли друг от друга, а между ними огромными черными провалами зияли пустыри – но Гордынский объяснил, что живет он не здесь, а чуть дальше, в пяти минутах ходьбы, просто ему захотелось немного пройтись пешком.

Он поволок Синюхаева прямо в черноту пустыря, – под ногами хрупали камни, к брючинам с сухим треском цеплялись колючки, потом они пробирались через какие-то спортивные площадки и территорию недостроенного детского сада.

Все это время Гордынский беспрерывно говорил – рассказывал всякие смешные случаи из жизни своих сослуживцев, – но Синюхаев заметил, что голос его точно пригас, почти превратился в громкий шепот.

Многое, многое было непонятно Синюхаеву – и это стремительное ночное путешествие через городские буераки, и торопливые Сашкины анекдоты, рассказываемые почему-то торопливым шепотом, и сам Сашка, нервный и всклокоченный, со странным, неживым отсветом в глазах – точно оборотень! – подумал Синюхаев, – но расспрашивать Сашку он не решился; рано или поздно сам скажет, шутка ли, вырвал человека из другого города!

На лестничной площадке Гордынский вдруг остановился как вкопанный, пошарил в карманах пиджака, вынул оттуда связку ключей, но открывать не стал. Так и стоял, как борзая, берущая след.

– Ну чего ты там? – тоже почему-то шепотом спросил Синюхаев. На секунду в сердце его кольнула тоненькая игла страха: а вдруг Сашка сошел с ума, а вдруг прячет в доме труп или еще что-нибудь в этом роде?

– Все в порядке»! – вдруг ясным голосом ответил Гордынский. Он обернулся к Синюхаеву, подмигнул ему заговорщицки и нажал кнопку дверного звонка. За дверью послышалась какая-то возня.

Гордынский ждал, опустив голову. Дверь открыла молодая женщина в голубой ночной сорочке. Синюхаев постеснялся рассмотреть ее как следует – на просвет видно было, что под сорочкой она совсем голая, – но даже короткого смазанного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, что женщина очень красива.

Лицо ее не выражало ни смущения, ни недовольства. И никакой доброжелательности не было на этом лице. Это было просто очень красивое лицо. Красивое и спокойное. Женщина с полсекунды постояла на пороге, а потом посторонилась, предлагая пришедшим войти.

– Черт меня дернул приехать, – досадовал на себя Синюхаев. – Нужен я тут, как рыбе титька! Ишь как у них, ни «здрасьте», ни «проходите», будто я сам к ним в гости навязался. А то у меня дома делов не хватало. А теперь молчи в тряпочку и изображай из себя тетю из провинции.

Гордынский тем временем уже суетился в прихожей, ерзал на коленках, доставал из-под тумбочки домашние тапки, и Синюхаеву показалось, что делал он это не столько из гостеприимства, сколько из желания спрятать куда-нибудь свои дергающиеся нескладные руки.

Красавица в сорочке стояла в проеме кухонной двери и безучастно наблюдала за стараниями Гордынского. Кажется, она так и не собиралась набросить на себя халат. Синюхаев поймал себя на мысли, что ему очень хотелось бы понравиться неприветливой хозяйке. Ну не в том смысле, конечно, куда ему, лысому и обшарпанному, а так, вообще, по-человечески.

– Ты бы познакомил с супругой-то, – несмело выдавил Синюхаев и поразился противности своего голоса – таким он был тонким и сиплым. – А то неудобно как-то…

– Ох и правда! – воскликнул Синюхаев. – Это моя жена Нюта. Я тебе о ней писал. А это мой дружок Иван. С войны знакомы.

Нюта подала Синюхаеву вялую ладошку, он взял ее двумя руками и основательно потряс. Выглядело это довольно глупо и, сообразив это, Синюхаев окончательно скис. Он вдруг ясно представил себя со стороны – этакий лысый командировочный бодрячок с полотняным чемоданчиком, приехавший погостить к своему фронтовому приятелю.

– Ты проходи в комнату, Иван, – тарахтел Гордынский, он изо всех сил старался выглядеть хозяином, но видно было, что эту роль он играет не каждый день. – А мы тут с Нютой сообразим на стол. Отдохни пока, журнальчики там полистай или телевизор включи. Словом, располагайся, мы скоренько!

Синюхаев вошел в комнату и поразился: до чего же здорово устроился Сашка! Глянешь вот так с порога и сразу становится ясно: тут не рабочий класс проживает, тут чистопородная интеллигенция. Одни книжки чего стоят, корешки золотом отливают, целая стенка ими заставлена, это получше всякого ковра будет!

Дураки они с Зинуликом, право слово, дураки. Купили этот ковер югославский, три тысячи отвалили, а за что, спрашивается? На нем и не разберешь сразу чего нарисовано – какие-то ихние югославские богатыри. А тут вон как красиво – книжки. Дешево и сердито. И людей приглашать не стыдно.

За стеклом книжного шкафа теснилось множество фотографий. И даже они отличались от тех, что были у Синюхаева дома.

Те, синюхаевские, были желтыми от времени и невыразительными, большая часть из них была снята любительскими фотоаппаратами, а на тех, что побольше, сделанных в ателье, Синюхаев и Зинулик выглядели как чьи-то давно умершие предки.

Здесь же фотографии были иные – крупные и глянцевые, точно журнальные обложки. И люди, изображенные на них, были живыми.