Херувим четырёхликий. Классика самиздата - Иван Алексеев

То есть она несколько раз уже ругала свои года, говоря, что женщины раньше не переживали детородного возраста и не знали проблем несоответствия своих желаний и возможностей. И что Фиме её не понять, а лучше бы и полезнее для своего здоровья встречаться ему изредка с молодой женщиной. Такое впечатление, что Фимины желания и возможности совпадают, и что его возраст – детородный!

И вот то ли она решила проверить его реакцию, то ли отомстить за некоторые случайные нелестные оговорки, то ли действительно реализовать свою идею на практике.

Может быть, Стецкий и согласился бы попробовать сладкого, но как-то он не заметил соответствующего внимания девушек к своей персоне. Зато не знал, куда спрятать свои глаза.

Рассказчик Фима хороший. Нарисовал своё приключение такими сочными мазками, что не сложно было представить себя на его месте.

– Ирина Леонидовна сняла два фильма, – ответил Стецкий на вопрос про кино. – Один из них крутили на телевидении. Сейчас ничего не снимает, собирает материал. Ищет деньги, которых нет. Но не переживает. Ты же знаешь: ей в любом деле важно доказать, что она может. Она считает, что уже доказала.

Разговор для Стецкого потихоньку потерял интерес. Запал от гордости за Лёньку пропал, глаза потухли, скрывая боль, с которой надо было жить.

Бедная мама сегодня опять плакала. Видеть её слёзы он больше не мог. И умоляющий взгляд тоже.

Фима теперь её последняя надежда: «Помоги брату!»

Бедная мама. Младший Ося – любимый сын. Она просит везти его в Германию или в Израиль. Здесь от него отказались врачи. А там добрые люди, они обещали ей попробовать спасти сына.

Бедная мама. Ей не нужна жизнь без сына. Она верит, что его можно спасти.

Глаза, полные слёз. Как он может сказать им правду?

Стецкий консультировался с лучшими специалистами. Ничего уже нельзя сделать для Оси. Все говорят одинаково: «Везите его в Европу, если есть деньги. Мы знаем, что там принимают и лечат безнадёжных. Но мы не знаем никого их них, вернувшегося оттуда живым».

Ося, Ося! Такой талантливый, полный сил. Пять лет ему было, когда он пересказывал Фиме перед сном мидраши. Вчера Стецкий, насмотревшись маминых слёз, лёг спать и только закрыл глаза, как воочию предстали перед ним кудрявая Осина головка, пронзительный взгляд, и он услышал тонкий детский голос: «Когда человек спит, тело говорит нешама, что оно делало в течение дня; душа передает эти сведения нефеш, последний – ангелу, ангел – херувиму, херувим – серафиму, который делает доклад Богу. Бог сидит на херувиме и наблюдает, что творится в Его мире. А херувимы не имеют определённой формы, являясь то мужчинами, то женщинами, то духами и ангелами. Лицо херувима – отроческое. В херувиме нет ничего материального, он носим Богом, а не наоборот. А когда Иезекииль увидел около трона Божия человека, льва, быка и орла, то упросил Бога взять себе вместо быка херувима, чтобы не напоминать Ему ο том, как евреи поклонялись тельцу».

Стецкий поморщился: доверчивость и непосредственность, трогавшие в маленьком брате, ушли от него к концу школы, сменившись замкнутостью и злобой.

Ося учился играючи, рано защитился, мог стать хорошим физиком, а успокоился ролью местечкового начальника и гонителя русских кадров, окружив себя соплеменниками, которые потом попили его кровь, требуя себе работы, когда она кончилась вместе с бюджетным финансированием.

Слишком он вник в священные тексты, дочитавшись до человеконенавистничества, и слишком быстро забыл детские мечты взлететь душой до херувима, чтобы рассмотреть его имена Тетраграмматон и Элохим, означающие милосердие и справедливость.

Стецкому стало тяжело разговаривать с братом. Рассуждения об их избранности ему были скучны, а насмешки над ним, связавшимся с агитбригадой гоев, обидны. Он больше доверял тестю, не меньше Оси читавшего в своё время те же сворачивающие разум книжки, а в 1945 году награждённого орденом «Красной звезды» за игру на скрипке в Красноармейском Ансамбле Клуба Проскуровской дивизии. Воспоминания о частых концертах в солдатских шароварах вблизи грохочущей передовой со временем слились для тестя в одно бесконечное выступление в трудных походных условиях, о котором он обязательно рассказывал, порасспросив перед этим о Фиминой самодеятельности. Отдав дань прошлому, тесть говорил: «Фима, русские достойны уважения. Единственное, чего они не выносят – лжи. В России можно многого добиться, если не держать за спиной кукиш. Приходиться, правда, иногда потерпеть. Слишком подпорчена здесь наша репутация. Я жалею, что не сразу это понял. Земля, на которой мы с тобой живём, – грешно не звать её родиной. Желаю тебе понять это побыстрее».

И в самые трудные минуты, когда недалёкие люди обижали Стецкого, опасаясь его неправильного происхождения, – не доверяли, прижимали с защитой диссертации, не давали хорошую должность – Фима вспоминал слова тестя, терпел, и терпение оборачивалось наградой. Оглядывая теперь свою жизнь, он видел, что прожил её не зря – много в ней оказалось людей, которых он любил, и многие люди полюбили его.

Но теперь его грызла совесть за то, что он мало любил брата. И мамины слёзы были ему главным укором. И ничего уже нельзя изменить. Надо было помогать Осе раньше.

Оказавшись на улице, Рылов решил подышать свежим воздухом. Не только потому, что после длительного воздержания ему пришлось немного выпить, и алкоголь разгорячил тело. Но и чтобы собрать мысли, разбежавшиеся от переживаний за дочь, от Фиминой недосказанности и от разных обидных мелочей, начиная с отказа супруги составить ему компанию и заканчивая равнодушным отношением к нему старожилов агитбригады.

Тёмными улицами Александр Владимирович выбрался на набережную, невольно славя бога за то, что теперь намного меньше шансов получить удар по голове, чем в голодные девяностые годы. Вроде того, который получил будущий зять за свои кожаную куртку и шапку. Когда зять, подобранный на улице полураздетым, очнулся в больнице, ничего не помня о нападении, первые услышанные им слова от склонившегося размытого образа в белом халате были так похожи на современные заклинания либеральной телевизионной тусовки о славных свободных временах: «Ничего страшного, жить будете».

Полная жёлтая луна с видимыми пятнами тёмных морей сопровождала путь Рылова вдоль реки. Низкая, большая, как солнце, она словно шла перед ним по противоположному берегу, иногда скрываясь, полностью или частично, за отдельными высокими домами.

Постепенно лунный образ встроился в сознание мужчины и переключил на себя его внимание, подсказывая, что полнолуние располагает людей уступить злу и соблазнам. Не зря в эту пору некоторые женщины проявляют качества ведьм, а некоторые мужчины – лихих злодеев.

В себе Александр Владимирович тоже не мог быть полностью уверен. Потому что Фима, баня и полная луна заставили вспомнить давнюю, укором висевшую на его душе историю о пропавшем костюме.

Он пошёл в баню в новом чёрном костюме, богато переливавшемся на свету серебром, потому что жена уехала на неделю к маме. Целый месяц перед отъездом она так допекала его своими переживаниями, похожими на переживания Иры Стецкой, что разворошила в нём давнее желание зайти при случае, просто так, к хорошей одинокой женщине, вроде бы его зазывавшей. И он почти поддался этому соблазну, одев костюм, в котором мог покрасоваться.

И вот этот замечательный костюм пропал, а он стоял, как дурак, смотря на трусы, майку, полотенце и мокрую простыню, которые составляли теперь всю его одежду, и слушая сочувственные разговоры собравшихся рядом с ним приятелей.

В бане были только приятели и знакомые, примелькавшиеся за долгие годы. Никто из них не мог быть вором. И вроде бы никто не видел забегавших чужаков. А костюм исчез.

«Чудак-человек!» – открыл ему глаза один из банных кряжей, выведавший причину появления в бане костюма. – «Такие кражи происходят по наводке. Ты думаешь, жена уехала и пустила всё на самотёк?»

Происшествие обсудили за пивом. Досталось и ворам, и простакам.

Потом добрые люди вызвали ему такси, и, обернувшись полотенцем и осмелев от выпитого, он всё-таки поехал в гости, подмигивая по пути огромной полной луне.

В полотенце его приняли лучше, чем в костюме. И вроде бы женщина ему понравилась. Но когда угар бесшабашной смелости прошёл, на душе Рылова стало нехорошо. И костюма ему было жалко, и за себя стыдно. И за вора почему-то тоже было стыдно, как за себя. И за соблазнившую его ласковую женщину. И за банные откровения. И за то, что теперь он не мог узнать у жены, правда ли то, что возвёл на неё приятель, или нет.

Так и осталась эта кража стыдным пятном в его душе и одной из болячек за себя и за всё человечество, вдруг схватывавших сердце Рылова в редкие пронзительные минуты, вроде случившейся сейчас, когда он запнулся и остановился на полпути.