Год длиною в жизнь - Стивен Манчестер

– Постараюсь, – пообещал я и вернул ей поцелуй.

Я уже миновал два города и съел на ходу ленч, яблоко и два батончика мюсли, когда мне вдруг пришло в голову, что еще никогда в жизни я не отъезжал так далеко от дома. Собственно, я вообще никуда не ездил и ничего не видел. И сейчас, пока я безмятежно сидел за рулем, память начала потихоньку подбрасывать мне картинки из прошлого…

Вот я стою на задней лестнице нашей квартиры, одной рукой обхватив мать за ногу, а второй держа мягкую игрушку. Солнечный луч просачивается сквозь балюстраду, словно символ свободы, поджидающей за стенами тюрьмы. Моему брату Джозефу – который старше меня ровно на год – позволили идти с отцом, если только он «будет держаться за перила и смотреть под ноги». Когда он ушел, я не стал задаваться вопросом, куда он направился, а подумал о том, вернется он или нет. Жизнь маленького ребенка – в общем-то, простая штука.

А еще его звали Джозефом – не Джо или Джоуи, упаси Господь! – а только и исключительно Джозефом, в строгом соответствии с тем, как нарек его отец. И это имя он с гордостью пронес через всю жизнь. Обладая сложением пожарного гидранта, мой единственный близкий родственник нес бетонную башку на широченных плечищах, так что места для шеи у него не нашлось. Волосы у него были черными как вороново крыло, и ходил он с важным и довольным видом человека, знающего себе цену. С самого детства он, подражая отцу, разговаривал, как самый настоящий гангстер, и носил длинные баки. Хотя мы оба были горбоносыми, его темные глаза-бусинки были посажены ближе друг к другу, чем у меня, придавая ему облик юного бандита из нью-йоркской шайки. Обладая от природы чудовищной силой, он отличался неизменной лояльностью, а к роли старшего брата относился с крайней серьезностью – хотя, следует признать, что за этим строго следил мой отец, представитель старой школы, так что особого выбора у него не было. И, хотя я никогда ему не завидовал, он считался гордостью отца.

А потом перед моим внутренним взором всплыла другая картина: я держу за руку свою бабушку Нану и мы с ней весело топчем только что выпавший первый снег на Плезент-стрит. Наступила моя очередь идти с ней, и я вечно грыз ногти в ожидании, пока она не вернется, хотя она всегда приносила с собой какой-нибудь подарок. Томительная неизвестность, разумеется, пугала куда больше унылой скуки, если бы я просто остался дома, но она же несла с собой и волнующее предвкушение. Мужчины вежливо приподнимали шляпы, здороваясь с ней, а она ласково улыбалась им в ответ. Бабушка всегда одевалась очень опрятно, да и пахла так же. Будучи совсем еще мальчишкой, я уже совершенно точно знал, что собой представляет эта пожилая женщина, пользующаяся всеобщим уважением, и сколь многочисленны важные роли, которая она играет в нашей семье.

Что до меня, то меня звали Коротышкой[3]. Худощавый и долговязый, или «костлявый», как выражался отец, я унаследовал от него темные волосы и карие глаза. Словно в насмешку, голос у меня, высокого и неуклюжего, оказался глубоким и звучным.

Прогулка же с отцом была для меня редким удовольствием и приводила в полный восторг до тех пор, пока я не понял, что у большинства из тех, с кем он встречался, на лицах отражалось то же самое чувство, что я испытывал в душе. Лишь много позже я узнал, что оно называется страхом.

Вздымаясь в высоту на свои шесть с чем-то футов, мускулистый и коренастый, отец был настоящим ублюдком. При этом я часто спрашивал себя, отчего это он носит на обеих руках религиозные татуировки. Он без конца смолил одну за другой сигареты без фильтра и обожал раскатывать в черном «кадиллаке» с опущенными стеклами. Музыкальные его вкусы простирались от Синатры и Дина Мартина до кантри и вестерна, что тоже представлялось мне чрезвычайно странным. Со своими сальными черными волосами и длинными бачками, он казался мне похожим на Элвиса. О его бешеном нраве ходили легенды. Одного лишь его голоса было довольно, чтобы повергнуть большинство людей в тихую панику. Он не задумываясь пускал в ход кулаки и был скор на расправу, которую называл «урок дисциплины». Хотя никто толком не знал, в чем заключалась его работа, имя отца люди упоминали с раболепным заискиванием и утверждали, что он – «человек на своем месте». Только спустя много лет я узнал, что большинству жителей города он был известен как Джино Стефинелли. Не знаю, как называется тот, кто питается акулами, но именно таким и был мой отец.

Впрочем, не все мои воспоминания детства настолько плохи. Получив от отца немного денег, мать как-то взяла картонную упаковку от холодильника, прорезала в ней дверь и окна, а потом карандашами и старыми маркерами дорисовала антураж кукольного игрового домика. Это был лучший подарок, который я когда-либо получал. Не сомневаюсь, что и Джозеф вполне разделял мои чувства, учитывая, что он вообще не склонен был выражать их прилюдно.

Мать тоже была заядлой курильщицей, но предпочитала длинные сигареты с фильтром. Волосы она укладывала в своеобразный пчелиный улей, высокую прическу пучком с начесом, на чем настаивал отец. В соответствии с теми же требованиями отца, она неизменно выглядела «прилично» – с макияжем и украшениями. Она носила очки в роговой оправе для чтения, каковое, по моему мнению, стало для нее своего рода отдушиной, потому как она посвящала ему все свободное время. Даже с сигаретой во рту она не отказывалась от жевательной резинки. Ее работой были мы с Джозефом, и она относилась к ней со всей серьезностью. Она была верующей женщиной и чудесной матерью, хотя с самого детства я чувствовал, что мать очень несчастлива.

Помню, как однажды родители повели нас с Джозефом в аптеку Плезент-Драгстор на Рождество. Я до сих пор, словно наяву, вижу подарки, которые отец приобрел за «свои услуги» в той аптеке, а потом и в универсальном магазине «У Джека и Гарри». Вскоре мы переехали из города в деревню, потому что отец «не хотел, чтобы мы выросли в атмосфере насилия». Этот парадокс до сих пор ставит меня в тупик.

Юность может быть полна самых невероятных надежд, и, как часто бывает, я не ценил ее – со всеми возможностями, которые буквально лежали у моих ног, – пока не стало слишком поздно. В один прекрасный день, словно персик, висящий на самой нижней ветке, мир оказался в полном моем распоряжении. Но не успел я поднять голову, как ворота сада закрылись наглухо.

Вскоре я добрался до Суонси. Припарковав машину неподалеку от железнодорожной колеи, я выбрался наружу.

По обеим сторонам дороги росли дубы и клены, и их ветви, смыкаясь, образовывали сплошной навес у меня над головой, сквозь прорехи в котором, бросая на землю пляшущие тени, проглядывало солнышко. Дальний конец этого живого туннеля тонул в темноте, и я едва не подпрыгнул от неожиданности, услышав, как где-то звонко хрустнула ветка. В воздухе ощущался легкий, едва уловимый запах влажной собачьей шерсти. «Я здесь не один», – подумал я и опустил глаза, по какой-то мне самому неведомой причине ожидая увидеть у ног своего лучшего друга Фоксхаунда. Но собаки моего детства рядом не было. Да и откуда ему здесь взяться? Он умер, когда мне исполнилось двенадцать, едва не разбив мое сердце. Мне было так больно, что я даже поклялся больше никогда не заводить собаку… Пар от дыхания легкими клубами указывал мне путь, и я начал второй отрезок своего путешествия по дороге воспоминаний.

Изрядно вспотев, я наконец добрался до старого игрушечного дома. От него практически ничего не осталось, за исключением груды каких-то трухлявых досок и планок да клубка спутанных гнилых веревок – разбросанные там и сям останки, некогда служившие прибежищем от родительской опеки. Отдышавшись, я поднялся по ступенькам в свое прошлое.

Под прогнившими сырыми лохмотьями, некогда бывшими красным ковром, меня поджидала Мисс Ноябрь[4]. Грудь ее выцвела и сморщилась от непогоды, но не настолько, чтобы я не вспомнил, как некогда она послужила отправной точкой моего отрочества. Оставив Мисс Ноябрь и дальше зябнуть под грубой шерстяной материей, бо́льшую часть дня я предавался воспоминаниям. Несколько раз глубоко вздохнув, я смежил веки и отправился в прошлое…

Он вновь встал перед моим внутренним взором, последний дом в ряду подобных на Оливер-стрит. Его называли «берлога Биггинса», и, сколько я себя помню, он всегда выглядел заброшенным. Джозеф, мой брат, вечно подшучивал надо мной, насмешливо уверяя, что, дескать, у меня не хватит духу перепрыгнуть через забор и пересечь его двор по дороге в школу. И долгие годы Джозеф был прав.

«Берлога Биггинса» представляла собой старый дом в викторианском стиле, словно сошедший прямо с экрана фильма ужасов. Укрытый со всех сторон разросшимися деревьями и густыми тенями, он являл жуткое зрелище, и я до смерти боялся его, а едва увидев, возненавидел.

Ходили слухи, что дом был построен на месте старого индейского кладбища. Правда это или нет, но к востоку от него и впрямь располагался погост. А слухи с каждым годом, как это бывает в маленьких городках, обрастали все новыми жуткими подробностями.