Расскажу… - Ирина Петровна Мирошниченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот был ее юбилей. Она уже была в преклонном возрасте, и весь Художественный театр, вся сцена были заставлены станками, лестницы куда-то вверх, оттуда сверху спускалась вся труппа, стояло почетное кресло, в этом кресле сидела она, ее чествовали, награждали, поздравляли, все, как всегда, все, как положено, традиционно. Такой праздник в ее честь. Но при этом она позволила себе сделать немного фрагментарных своих ролей на экране, хотя у нее экрана было мало, потому что она поздно стала сниматься. И порой экран был для нее антирекламой. Потому что те, кто ее видел в «Анне Каренине» на сцене, – это была одна Анна Каренина, а ту, которую уже сняли, когда она была достаточно в таком, мягко выражаясь, зрелом возрасте, и экран и камера были столь несовершенны, что все недостатки были, к сожалению, видны, и, может быть, сегодняшнему зрителю что-то показалось не тем, чуть-чуть смешным, но это издержки времени, издержки цивилизации, я бы сказала так, но то, что она играла великолепно, незабываемо, те, кто видел, это знают. Я студенткой видела и запомнила, я еще видела, как она репетировала и вводила Риту Юрьеву, как она ее готовила к последнему монологу, как она заставляла Риту буквально кидаться под поезд, и как она показывала, как надо это играть, вот один этот показ стоил всего, потому что было понятно, что это неповторимое.
Алла Константиновна показала несколько фрагментов, я остальные не помню, но вот этот я запомнила навсегда, потому что позже я стала играть эту роль и для меня этот показ был, знаете, как луч света в темном царстве. Алла Константиновна – знаменитый монолог Маши: «Мне хочется каяться, милые сестры! Томится душа моя. Покаюсь вам, может, больше никому никогда, скажу сию минуту – это моя тайна, вы все должны знать, не могу молчать… Я люблю… Люблю… Люблю этого человека. Вы его только что видели, одним словом, я люблю Вершинина!» Так написал Чехов. На все времена. Представляете, сколько актрис и как это можно по-разному сыграть.
Алла Константиновна в свои 70 лет, мы отмечали ее 70-летие, в черном платье, она всегда была такая крупная, большая, чуть-чуть полноватая, по нашим современным меркам, садится на кончик кушеточки, вот так вся вытянулась, как струнка, и как-то так мгновенно помолодела, подтянулась, взяла книжечку двумя руками и так в нее впилась, и эта книжка была как какая-то соломинка, за которую она держалась, или какие-то перила. Она закинула голову, в одну точку глядя, причем в это время, как вы сами понимаете, свет шел сверху и прямо на ее лицо и на ее глаза, которые были голубого цвета, большие, которые вдруг каким-то внутренним светом загорелись так, что ты забывал, что ей 70.
Это сидела девушка-женщина, с открытым сердцем, с открытой душой, даже чуть-чуть девчонка, которая своим сестрам признается в том, что она совершила просто ужасное безобразие. И жутко стесняясь, путая слова, путаясь в них, она пыталась через эти глаза, через сжатые руки сказать правду. И как только она произнесла это «я люблю» и произнесла «Вершинина», вдруг становилось сразу легко, и она руки опустила, эта книжечка выпала, она сама вся как-то, как цветок, расслабилась и пошла дальше. И этот монолог легко, озорно, как песню, произнесла. Рассказала, как она его любит, и как это все запретно, и как это все нельзя, но с этим сделать совершенно ничего невозможно, потому что это выше ее сил.
И весь зал, и я в том числе, совсем молодая актриса, начинающая, сидела, смотрела и думала: «Боже мой, как бы так суметь, как бы так научиться, как она это может? Это так откровенно, это так искренне, так легко и так открыто и свободно, что это не вызывает ни смущения, ни стеснения, никакой игры вообще, игра здесь отсутствует». Здесь есть, поверьте мне, что называется, от души к душе, от сердца к сердцу, она поет песню своего сердца зрительному залу. Это очень трудно с точки зрения профессии, но это безумно легко наблюдать, видеть, созерцать и принимать в этом участие.
Поэтому зал кричит «браво», поэтому в зале у людей слезы, потому в этот миг каждая сидящая здесь женщина думает о своей любви или если она ее не испытала, то ей хочется испытать вот именно такую любовь. И если она потеряла, то она начинает думать: «Господи, почему же я с ним рассталась?» – сидя сегодня в зрительном зале, в другое время, в другом веке. Как писал Чехов в конце XIX – начале XX века, понимаете? Вот в этом сила искусства, в этом сила проникновения. В этом сила, по большому счету, Чехова.
Когда я позже стала играть эту роль, так случилось, и случилось совершенно странно, забавно и немножко трогательно. Я играла долго Ольгу, это вы знаете, и менялись все время Маши. Была сначала Татьяна Васильевна Доронина, которая потом по определенным соображениям перестала это играть, потом почему-то опять на эту роль вернулась Риточка Юрьева. Надо сказать, что все-таки старшая сестра, которую я играю, – Ольга, ей 26 лет, Маше – 25, а Ирине – 20. Вот как-то так было по возрасту. А тут как-то получалось, ну немножко по-другому, хотя и Света Коркошко была в прекрасной форме, и Рита была, конечно, в прекрасной форме, но все равно уже по возрасту было видно, что она старше и Дорониной и, естественно, старше меня.
Мы ездили с «Тремя сестрами» на гастроли с театром, кажется, в Германию, не помню. С нами в этом спектакле играл великий Грибов. Потом мы поехали на гастроли в Ленинград, и Грибову на сцене Александринки стало очень плохо, в самом первом акте. Он выходит, поздравляет Ирину с днем рождения, вручает самовар. И я вдруг вижу, он не может говорить, непонятно, что он говорит. В зале пошел ропот. Все стали переспрашивать. У него просто еле ворочается язык. Я к нему подхожу и вижу: он сидит белого цвета, у него абсолютно пунцового цвета затылок, парик седой, сюртук зеленый, и между ними пунцовая шея. Я поворачиваюсь, бегу в сторону кулис, а в кулисах вела спектакль Изольда Федоровна Апинь, его бывшая жена, интеллигентнейшая женщина, которая в нашем театре всю жизнь, до последних дней. Я ей говорю: «Изольда Федоровна, Изольда Федоровна, Алексею Николаевичу плохо, он говорить не может!» – «Я все вижу,
