Хазарские сны - Георгий Пряхин

— Кто она тебе?

— Правнучка.

Каган еще пристальнее взглянул на русскую.

— На моих руках крови нету. Я в своей жизни никого еще не убил, — сказал, обращаясь уже как бы не к старухе, а к девочке.

— Твои руки пахнут деньгами. Большими, — после паузы и с расстановкой ответила ведьма.

— Вот это другое дело! — весело воскликнул каган и, потрепав их, положил под обе румяные со сна щечки по золотому.

— Вот это другое дело, старая! — повторил, сияя, как Георгий Победоносец, очами. — Спасибо за воду — помереть не дала.

И быстро двинулся к выходу.

Моршанская, выученная, промолчала.

На исходе третьей недели по выходу из Саркела, осторожно пробираясь подбрюшьями поволжских народов и нарочно пройдя, с усиленной и открытой вооруженной охраною, что уже более напоминала экспедиционный корпус, порядочным куском Булгарского царства, каган взошел на волжский берег.

Волга-матушка!

Он долго стоял на родном берегу, овеваемый чудесным летним приречным ветерком, вглядывался в блиставшие золотыми, солнечными оспинами тихие воды внизу, и ему было странно, что кто-то еще, еще какие-то чужие и многие-многие люди считают эту великую реку своею и тоже родной. За его спиной приглушенно гомонил с дороги придворный и армейский табор, а у причала тихо покачивалась царская — его же — роскошная флотилия, уже третий день дожидавшаяся в условленном месте повелителя рек, земель и морей, чтоб надежно и нежно, по-матерински снести его к тронному Итилю.

И вот вновь раздался телефонный звонок — ещё одну мою тетку понесли на бугор. Туда, где весной пятьдесят первого или пятьдесят второго причалил крылатый сияющий ковчег, не то сверзившийся — грехопадением — из рая, не то готовившийся перевозить туда души усопших моих односельчан, благо что здесь же, рядом с кладбищем, неподалеку, находится и скотомогильник: Никольская степная человеческая душа и переселяться согласна только в обнимку с душою своей возлюбленной скотинки и так рьяно там, в раю, готова ухаживать за нею, что никакие катышки-лепехи, даже если скотиньи души, в отличие от человеческих, не совсем бесплотные, никакая антисанитария этому самому раю небесному не грозят.

Носят тёток, потому что дядьёв уже почти не осталось. Один только Вася-Вася-Брэ-кэ-кэ, тридцать седьмого года рождения, младший из некогда многочисленных Гусевых, накрытый на первом году жизни младенческой и с тех пор, как неумело взнузданный конь, поджимающий, касаясь раскаленной земли, словно пуантой, одним только носочком кованого ботинка, правую ногу и, тараща огромный, красивый и вечно испуганный глаз, задирающий куда-то вправо и вверх, так что вязы трещат и жила выпукло выпирает, голову. Фамильную, из единого продолговатого бруса сделанную и крепко, по-офицерски посаженную, но — неблагополучную. Чего-то в ней там, после младенческой, не хватает. Детство в ней, как в сосновом полом скворечнике, зажилось — даже на седьмом десятке.

Вот это и есть мой последний, если считать по прямой линии, двоюродный дядька в Николе. Сам — её всеобъемлющая метафора.

Откуда взялось у нас, в глухоманной Николе это чужестранное слово и даже не слово, а возглас, что ли, звукоподражание: «Брэ-кэ-кэ»? По-моему, так американцы не то выкликают, не то прогоняют дьявола. Если Вася силился что-то сказать и у него не получалось или его не желали слушать, он, багровея, нетерпеливо возглашал:

— Брэ-кэ-кэ!

Ничего дьявольского в нем, смирном и робком. Это он скорее сам изгоняет дьявола изнутри.

Вот он один и остался: ни тёток моих теперь нету в Николе, ни других дядьев. Все — на бугре, в ожидании сияющего дюралевого аэроплана.

— Брэ-кэ-кэ!.. — предупреждает о чем-то Вася.

На сей раз снесли Полину.

Ту самую, которой, казалось, и сносу не будет. Полину Андреевну. Казачку, атаманшу, не боявшуюся даже самого Ивана Никаноровича, что тридцати пяти лет от роду, уже имея своих четверых на руках, взяла в семью еще и пятого, меня то есть. При этом не будучи мне прямой родственницей; она ведь, если помните, просто жена моего двоюродного дядьки. Не меньше, но и не больше — теткою мне была номинальной, по званию, а не по крови. Но приютила и обогрела, как могла — наравне со своими четверыми малыми.

И вот и её снесли. На семьдесят девятом году, лет на тридцать мужа своего пережила — так в нашем роду часто бывает.

Скоро мне и в село заезжать не надо будет, только на кладбище, что все больше становится единственным средоточием всего мне некогда родного и близкого. Все мы уже в ожидании посадки и перелёта.

Но из всех наших на кладбище у меня лежит, пожалуй, больше, чем у кого-либо.

Потому что я — посетитель (а может, и жилец) сразу двух кладбищ. Существующего и того, что давно уже сровнено с землёй и подернуто травой забвения — полынью. Летом по этому кладбищу, вернее по этой части кладбища пройти страшно: после каждого шага из-под ног разноцветными сухими залпами брызжут мириады цикад и кузнечиков. Подошвами чувствуешь, что идешь не по мертвому, а по живому, жалобно хрустящему причем каждый шаг отзывается столь высокими — из подземелья-то — нотами, что хоть уши зажимай.

Когда-то в селе было несколько кладбищ, во всяком случае на моей памяти — два. И остатки, останки одного из них в виде двух-трех бугорков с косо, как у терпящих бедствие устаревших подлодок, торчащими гнилыми антеннами сохранились до сих пор — на той окраине села, что ближе к Ново-Романовке и Дудаковке, да и к городу, к Буденновску-Святому Кресту, тоже. Из чего я заключаю, что во времена «местечка Стрепетовки» это и был единственный здешний погост. Он в явно большем притяжении у села, как бы в сельской широкой пойме: не на отшибе, не на косогоре, а в обихоженной долине, выкроен по-свойски прямо у полей.

Кладбище же, о котором шла речь вначале и которое стало сейчас практически единственным, в куда более диком, не благостном месте и вынесено из села строго на восток. Выселки в выселках. И корни имеет вовсе не православные: полынные, типчаковые, золотой и верблюжьей колючек суровые корни. Входишь в него через наспех сваренные железные ворота — думаю, такие встречаются все же не в раю, а в аду — и долго-долго бредёшь потом, боязливо вытаптывая несметную травяную чешуйчатокрылую звонницу, среди которой сегодня и саранчу встретить не новость, по совершенно голому пустырю, пока не наткнешься на окантованную железом небольшую бетонную плиту с выведенными на ней, еще по пластилиново-мягкой заготовке, пальцем непонятными арабскими словами. Впрочем, не всякий и наткнется на эту самопальную плиту — только тот, кто знает.

Я знаю. И натыкаюсь на нее регулярно. Даже если иду глубоко задумавшись и не обращаю внимания ни на что вокруг, даже на беснующуюся оркестровую яму под ногами.

Чем глубже задумываюсь — тем вернее на неё натыкаюсь.

Её как будто бы для меня и поставили тут. Персональное моё распутье: направо пойдешь, налево пойдешь. Хазарский теологический диспут — можно выбрать и третье направление движения: где-то по другую сторону от села, на самом высоком водоразделе, находится и еще одно замурованное кладбище. Невероятной глубины копань, к которому немцы в сорок втором, перед Сталинградом, на подводах и грузовиках свезли сотни евреев. Взрослых расстреливали, а детям фанерной фигурной палочкой, какой отоларингологи заглядывают деткам в горло, смазывали, рассказывают никольские старожилы, чем-то губы и те падали замертво. Гуманность, черт возьми, в сочетании с немецкой экономностью! И тех, и других сталкивали в копань, а потом залили его гашеной известью. И тщательно вымыли после руки — водою, заблаговременно набранной из того же самого копаня.

Три кладбища в моем селе. И, по правде сказать, одно другого страшнее.

Так куда же нам править, Сергей Владимирович?

Здесь, вокруг камня, поставленного неизвестно кем в одну ночь, в семидесятых, лежат, по разным сведениям, от семи до двенадцати тысяч. И православное кладбище, собственно говоря, начиналось с этих исчезнувших иноверных могил.

Теперь они все вместе. И исчезнувшие — все выбеленные косточки под ними, сохранившиеся благодаря нашей космодромной, от всяческой жизни отжатой глине, неукоснительно, как стрелки компаса, указывают на Восток — и православные, большая часть которых тоже давно ушла в подземное плавание. Все они под одной просторной, навырост, оградой, сваренной из побывавших в употреблении труб, составлявших некогда бесконечные «плети», которые буровики, нефтяники, и дядька мой в том числе, лежащий сейчас здесь же, за этим железным загоном, опускали, загоняли в здешнюю, больше для кладбищ приспособленную неподатливую, сухостойную землю, нежно, как пуховые груди, нащупывая, выщупывая в ней нефть или газ.

Когда варили ограду, не знали, что трубы эти «фонят». Что в дело их по новой пускать нельзя — во всех окрестных приманычских сёлах не только кладбищенские, но и обычные, домашние ворота сгондоблены из них — теперь, спасибо науке и печати, знают, да что толку — слава Богу, что хоть такие есть: сегодня ни одну серьезную сельскую стройку не поднять.