Самая страшная книга 2022 - Сергей Владимирович Возный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А может быть, кто-то заметил лужицу черно-зеленой жижи, которая натекла вокруг него. Эта жижа теперь текла отовсюду — из задницы, из пениса, из каждой поры и трещины. Он чувствовал, как прилипла к нему одежда, — и слышал, с каким чавканьем он отлипает от сидений.
К счастью, на станции никого не было. Лишь бродила худая лишайная собака, раз за разом копошившаяся в одной и той же перевернутой мусорке — надеясь, что там что-то самозародится. Увидев Олега, она в ужасе заверещала, обмочилась и бросилась наутек, через пути, спотыкаясь и катясь кубарем.
Он лишь вздохнул и продолжил свой путь дальше — к хорошо знакомому с детства дому.
— Привет, дед, — сказал Олег, когда старая, щербатая, рассохшаяся дверь отворилась.
1941
В ушах стоял шум травы.
Она шуршала, шелестела, шептала. Ее тонкие юркие корешки копошились у Мити под кожицей висков, впивались в десны за коренными зубами. А сама она наглухо запечатала ему уши, распирая их. Он не слышал, что говорили те, кто пришел к ним с Федором. Он видел серые мундиры, он видел черные каски. И свастики. Маленькие свастики, похожие на раздавленных пауков в когтях орла.
Еще он видел Олега. Олег суетился вокруг немцев — Митька понял, что это были немцы, — шлепал губами в ответ на их шлепанье, размахивал руками и даже улыбался. Он подбежал к Митьке и стал трясти его за плечи. Опустил лицо совсем близко. И Митька увидел вблизи курносый нос, обкусанные губы, щербинку между передними зубами, и впервые понял, как уродлив Олег. Предательство всегда уродливо.
Олег бросил его и подбежал к Федору, возле которого уже суетились фрицы. Они больше не улыбались. Очень грубо, как куль с травой, свалили летчика на куртку и зачем-то закрыли ему глаза.
2019
С дедом сразу все стало проще. Заросший огород, на котором боролись с сорняками за место под солнцем корявые огурцы, лес через сотню метров от деревни, деревянный туалет, из дыры которого пророс куст, — все это примиряло Олега с происходившей с ним дрянью. Вокруг все было в траве, кустах, деревьях — даже в доме в углах рос мох, а в подвале на стенках цепко гнездились сизо-розовые грибы. Олегу казалось, что если он случайно умрет здесь — то местная флора хлопотливо переработает его, поглотит без остатка. Потому что он — один из них.
— Может, в город, дед? — спросил он, прихлебывая обжигающий чай из огромной металлической кружки. Руки его были по-прежнему замотаны в тряпки — он был еще не готов обо всем рассказывать деду.
Вопрос был задан просто так — ради вопроса. Он задавал его деду каждый раз, как приезжал в деревню. Последний раз три года назад, на похоронах бабы Ларисы. И дед всегда мотал головой и хитро, усмехнувшись, приговаривал, нарочно для смеха коверкая язык:
— Да чой там, Лежик, я в твоем городе-от не видывал, а? Поди, то ж, што и здеся, токмо дома повыше, да люди пожиже.
В детстве Олег восторженно хихикал, когда дед «гуторил по-простому», сейчас же его передернуло. Он уже знал, что в родне деда крестьяне если и были, то веке в восемнадцатом, а потом — простые рабочие и служащие. От этой фальшивой деревенщины у него мурашки бежали по спине — как от скрипа пенопластом по стеклу. Зачем дед переехал в деревню, законопатив себя там, — на этот вопрос он так и не получил ответа. Дед качал головой и отделывался общими фразами.
— Зачем? — Дед ответил встречным вопросом.
Олег пожал плечами.
— Ну… почему бы и нет? Если есть возможность. Я поселю, деньги буду давать…
— У меня есть пенсия, Лежик, — напомнил дед, глядя на кружку Олега.
— Ну, а теперь тебе будет куда ее тратить! — нашелся Олег. — Ты пойми, ведь…
— Олег, у тебя рука вянет, — спокойно сказал дед.
Олег вздрогнул и опустил глаза. Одна из тряпок подразмоталась — приварившаяся к горячей кружке трава на руке скукожилась, пожелтела и подплавилась, почернев и свернувшись в комочек.
1941
Митю вытащили из капкана. Накрыли курткой. Сначала он хотел сбросить ее. Мерзкую фашистскую одежду, но потом рассудил, что она все-таки теплая — с паршивой овцы хоть шерсти клок.
Они не заметили траву в его носу, как не заметили ее в волосах, между пальцев, под ногтями, под мышками и в ушах.
Трава продолжала шептать ему. Она уже не намекала. Она открыто говорила ему, чего хочет. Она понимала — его вот-вот заберут у нее. Отнимут жертву. Плохонькую, хиленькую, но жертву. Поэтому она собиралась убить его прямо сейчас. И Митька чувствовал, как один из корней в его ухе — самый длинный, плотный, острый — уже пробил барабанную перепонку и проложил дорогу к мозгу. Траве стоило лишь отдать ему приказ. И корень пронзил бы его голову, изогнулся, пробуравил ее и вышел из глаза, из носа или из другого уха. И Митька бы умер. Митьки бы не стало. А ему совсем не хотелось этого.
— Возьми его, — предложил он траве. — Возьми эту тварь. Возьми Олега. Он предатель, он плохой, его не жалко.
Трава молчала. Трава думала. Корень тихо покачивался в его ухе — туда-сюда, чуть-чуть не доставая до мозга.
2019
Олег размотал тряпки. Снял — не без помощи деда — рубашку. Открыл рот. Приспустил трусы. Он не утаил ничего, а дед ничему не удивился.
Тяжело вздохнул, поставил на стол бутыль самогона — запотевшую, из подвала, последнюю из тех, что гнала бабушка, — и стал рассказывать.
1941
Когда здоровенный немец поднял Митьку на руки и тот почуял запах сена, черствого хлеба и спирта, ему показалось, что здесь что-то не то. Через полкилометра они подошли к телеге, запряженной лошадью. «Немец», который нес Митьку, сгрузил его на телегу, снял китель и обнажил на левой груди профиль Сталина. «Что-то не то» стало слишком не то. Но было уже поздно.
Олег погиб метров триста тому назад. Тихо вскрикнул и упал на спину в зарослях травы. Фрицы даже не остановились, и Митька их понимал. Что им какой-то русский мальчишка-предатель? Встанет, отряхнется и догонит. Но Олег не встал. Не отряхнулся, не догнал. Из-за спины того, кого он считал немцем, Митька видел, как взлетает над зарослями мальчишеская рука, как ее опутывают вьюнки — каждый палец — и потом резко дергают в стороны, разрывая ладонь на куски, и как
