Самая страшная книга 2022 - Сергей Владимирович Возный

Ползу дальше. Считаю паркетины. Здесь их мама еще не выломала: с ними теплее. А там, где их нет, пол зарос инеем. Десять паркетин — и передышка. Еще десять — и еще передышка. Я умная, я до ста умею считать. И буквы все знаю: бабушка научила. Я умная, я смелая, я сильная, я доползу!

Доползла.

Это правда конфеты. «Мишка на Севере», целых две штуки. И ириска «Кис-кис».

Руки сами хватают «Мишку», разворачивают, суют в рот. По языку разливается сладость, от запаха шоколада перехватывает дыхание, выступают слезы. Конфета проваливается куда-то внутрь меня, в черную пустоту, и этой пустоты делается меньше. Там, внутри, словно огонек загорелся.

Вдруг меня словно кипятком обдает: была конфета — и нету, только фантик остался! А мама как же? От стыда уши загораются. И тут я чувствую, что начинаю замерзать. А ведь мне еще обратно ползти!

Если не съем еще чего-нибудь, то не доползу. Я это внутри себя чувствую, той самой черной пустотой.

Разворачиваю ириску, сую ее в рот. Фантики складываю вчетверо, сую их во внутренний карман пальто: бабушка сделала, чтобы варежки класть. Последнюю конфету «Мишка на Севере» — туда же. Из кармана они уже никуда не денутся, он на пуговицу застегивается. А фантики потом можно будет лизать и обнюхивать. Теперь у меня опять коллекция фантиков есть — как раньше, до войны.

Ползу. Ириска за щекой тает потихоньку. Так ползти куда легче. Я даже паркетины считать забыла.

Вот и доползла. Хоть и не с первого раза, но влезла на матрас. Кое-как укрылась ковром и бабушкиной шубой. Проверяю: «Мишка» и фантики на месте, в нагрудном кармане. Смотрю на потолок, а драконы там как были, так и есть, ни на волосок друг к другу не приблизились! Показываю им фигу и говорю тихонько:

— А вот это видели?

Увидела бы меня сейчас бабушка — поставила бы в угол.

Хочу достать фантики: рассмотреть хорошенько и обнюхать, но не получается. Я засыпаю, проваливаюсь в сон. Но там нет ни красной реки, ни колеса — только тот магазин, куда мы с мамой ходили за конфетами. И пахнет в нем шоколадом.

Просыпаюсь от стука. Нож в щели ерзает туда-сюда. Но испугаться я не успеваю: нож исчезает. В коридоре тащат, потом роняют что-то тяжелое. В дырочку просовывается проволока, слепо крутится, потом подцепляет задвижку. Дверь открывается. Входит мама, быстро-быстро. И сразу бросается ко мне, ощупывает мое лицо. Потом разворачивается, уходит и возвращается с венским стулом. У Волчихи были такие стулья — давно, еще когда она была тетей Валей и угощала меня оладушками. До войны, в общем.

Мама выбивает сиденье у стула топором, разламывает стул, затапливает буржуйку. Потом садится на матрас рядом со мной, прижимает меня к себе и раскачивается из стороны в сторону. Раскачивается и бормочет: «Живая, живая…»

Я не успеваю сказать маме про конфеты. Кто-то идет по коридору, шаги тяжелые. Неужели Волчиха ожила? Мама встает и хватает топор.

В дверь стучат. И кто-то спрашивает хрипло:

— Гаранины здесь живут?

— Здесь! — отвечает мама, поудобнее перехватывает топор и подходит к двери.

— Вам посылка. Я от капитана Гаранина.

Мама открывает дверь. На пороге стоит кто-то невысокий, худой, в грязном ватнике.

— Это вы Лидия Ивановна Гаранина?

— Я. — Голос у мамы дрожит.

— Вам посылка. И письмо. Вот.

Он протягивает маме что-то, а что — мне толком не видно из-под платка.

Мама читает вслух: «Милая Лида…» — и начинает плакать.

2006 г., Маргоша

Стою в углу. Обои больше не ковыряю: если бабушка увидит отодранный клок, я из угла вообще не выйду. Так и буду здесь стоять, пока не состарюсь и не умру.

Так что клок обоев я кое-как обратно пристроила. Потом попробую приклеить.

Входит бабушка. Смотрит на меня так, будто насквозь видит. И вдруг говорит:

— Ладно, хватит. Вылезай, а то корни там пустишь. Давай мириться.

Ушам своим не верю. А бабушка протягивает мне согнутый мизинец, словно она и не бабушка вовсе, а такая же девчонка, как и я.

— Мирись, мирись, мирись и больше не дерись, — говорим мы хором и расцепляем мизинцы.

— Ты не дуйся, — тихо говорит бабушка. — Нервы у меня ни к черту. Жизнь у меня была… всякая была, в общем. Вот и срываюсь по мелочам. Хочешь, в зоопарк сходим?

От счастья я и сказать ничего не могу. Только киваю.

1942 г., Рита

Какой счастливый день сегодня! Папа жив, жив, жив! Посылку прислал: две пачки печенья и сухарей полкило. Мама с лейтенантом Скворцовым нарубили стульев, растопили буржуйку жарко-жарко. Мы пьем кипяток с сухарями, и Скворцов тоже его пьет. Когда он собирается уходить, то сует мне кусок сахару и гладит меня по голове. А потом, уже у двери, говорит маме: «Машина послезавтра пойдет обратно…» и что-то еще, но я не слушаю. Я обнюхиваю и облизываю сахар. Кусок маленький и пахнет табаком, но это настоящий сахар, как раньше, до войны.

Мама провожает Скворцова до лестничной площадки, светит ему коптилкой. Возвращается, садится ко мне на матрас и обнимает меня крепко-крепко.

— Мы уедем, Риточка! Уедем! Лишь бы все получилось…

До чего же трудно просовывать руку в карман. Но я все-таки вытаскиваю оттуда «Мишку».

— Мам, смотри…

Протягиваю маме конфету и кусок сахара. Хоть я его и облизала, но там еще много осталось.

Мама всплескивает руками:

— Это тебе Скворцов дал? Да?

Киваю. Это же не то что соврать: я просто молчу. И про те конфеты, которые съела, тоже молчу. А то просто умру от стыда.

Мама опять меня обнимает. И я ее тоже.

2016 г., Маргоша

Бабушкин комод я стала разбирать только через месяц после похорон, раньше просто руки не поднимались. Это было все равно что могилу разрыть. А потом решила: сколько можно! И отперла комод маленьким ажурным ключом. Он всегда лежал на каминной полке, под старыми бронзовыми часами с орлом. Как же я боялась камина, когда была маленькая!

В комоде не оказалось обычного старушечьего хлама: лоскутков, пуговиц, баночек с засохшими кремами, старых лекарств. Только духи, пара флаконов. Жестяная коробка из-под чая, в ней пачка фронтовых писем прадеда и его ордена. И еще резная шкатулка, а там пожелтевший конверт.

В конверте несколько фотографий. Вот бабушка совсем маленькая, в платье с