Самая страшная книга 2022 - Сергей Владимирович Возный

Теперь в квартире одни мертвецы. Ну еще и я. И драконы.

2006 г., Маргоша

Я уронила недоеденный хлеб на пол. Бабушка меня отругала и поставила в угол — как раз у камина. Сама стоит рядом и говорит, говорит, говорит…

— Мы каждую корочку берегли! Такой кусок мог человека спасти, а ты хлебом разбрасываешься! Моя мама в жизни крошки хлеба не выбросила!

Стою, боюсь. Бабушку слышу, но не слушаю. Тот, другой голос умолк — почему? Я его боялась, но успела к нему привыкнуть. Куда он делся?

— Постой, подумай о своем поведении!

Бабушка фыркает и уходит на кухню. А я остаюсь стоять носом в угол, между камином и стеной.

1942 г., Рита

Драконьи морды почти соприкоснулись. Значит, я скоро умру. Но мне почти нестрашно, только тоскливо.

Пытаюсь вспомнить что-нибудь хорошее. Не получается. Раньше мама была совсем другой: доброй, веселой, красивой. И молодой. А сейчас она похожа на Бабу-ягу. И на Волчиху тоже. Все они на одно лицо: старые, худые, грязные, в морщинах. И в этих морщинах — копоть.

Раньше они с папой говорили между собой особенными голосами. Услышишь — сразу станет тепло и щекотно между лопатками, хочется смеяться. А сейчас мама часто плачет и проклинает папу. Ругает его страшными словами за то, что написал в письме, чтобы мы не уезжали, остались в городе. Его никогда не сдадут, писал папа. И себя она тоже проклинает — за то, что его послушалась.

Была бы жива бабушка, так отшлепала бы маму по губам — как меня, когда я приносила с улицы плохие слова. Но бабушки нет.

Папа где-то далеко. «В окопах», сказала мама. Бабушка говорила, что окоп — это такая яма в земле.

Все в земле: бабушка, Нинка, Люська, Женька, Витька. И папа тоже.

Наверно, я всегда, всю жизнь сидела здесь, в промерзшей комнате. А все, что было раньше, просто приснилось. Или я это все придумала.

«Фантазерка ты моя!» — говорила бабушка.

Однажды в воскресенье мы пошли гулять. Мама надела крепдешиновое платье и надушилась. Папины белые парусиновые туфли я начистила зубным порошком. Прическа у него тогда была «под политику» — это когда волосы назад зачесывают. И тенниска со шнуровкой, в черную и зеленую полоску. А мне бабушка сшила голубое платье в мелких белых ромашках. Много-много их, целое поле. Бабушка сказала, что это маргаритки. Меня ведь по-настоящему, по-взрослому Маргаритой зовут.

Мне тогда купили воздушный шарик — голубой, как платье. И еще мороженое. Папа с мамой шли под руку, разговаривали, смеялись. Бабушка ждала нас дома к чаю, а на столе стояла вазочка с конфетами. Самые вкусные — «Стратосфера». Самые любимые — ириски «Кис-кис», их можно долго сосать, и они все никак не кончаются. А самые красивые фантики у «Царицы ночи». Мы все собирали фантики. Нинка хвасталась, что у нее таких целых три. Я хотела один выменять, но Нинка соглашалась меняться только на «Южную ночь» или «Журавлика».

Куда это все делось? Не могло же оно исчезнуть.

Значит, ничего этого и не было. Я все придумала, чтобы не так страшно было сидеть и ждать. Все-все: и мамино крепдешиновое платье, и конфеты, и фантики. А на самом деле есть только промерзшая квартира и мертвецы.

Сижу, смотрю на драконов. На облачко, которым становится мое дыхание. На черную пасть камина.

Мне уже не страшно.

2006 г., Маргоша

Стою носом в угол, ковыряю обои. Они зеленые, с белым узором. Под ними другие, с васильками. Потом полосатые. А дальше газеты. Пожелтевшие старые газеты. Отдираю еще немного и читаю: «…ных боев наши войска оставили город Лугу…»

Камин раззявил черную пасть, вот-вот меня сожрет. Хоть бы скорее бабушка пришла.

Я давно поняла: когда тебе плохо, надо что-нибудь съесть — например, конфету. Сразу полегчает. Пусть ненадолго, но потом может случиться что-то хорошее. Мама придет, дождь закончится, девчонки гулять позовут. Это главное — продержаться.

На цыпочках прокрадываюсь к столу: там ваза с конфетами. Запихиваю в рот ириску — и скорей обратно в угол. Если бабушка застукает, опять раскричится про то, какая я непослушная, сладу со мной нет. А маму попрекнет, что меня воспитать не сумела. Поругаются, перестанут друг с другом разговаривать, а мама потом скажет: «Это все из-за тебя!»

Голос из темноты умолк. Только понятно, что кому-то очень плохо. И страшно — как мне, только гораздо хуже. Из камина словно сквозняком тянет: бедой, холодом, чем-то таким ужасным, что и названия не подобрать.

Кто там? Как ему помочь?

Прислушиваюсь: не идет ли бабушка? Нет, все тихо.

До стола три шага. Лишь бы половица не скрипнула. Запускаю руку в вазу, хватаю конфеты: ириску и пару «Мишек». Теперь на цыпочках обратно…

В камине стоит темнота: густая, как черничный кисель. От страха сводит живот, а во рту делается сухо. Вдруг камин откусит мне руку? Или засосет в себя: раз — и нету?

Сую конфеты туда, в черный зев и шмыгаю обратно в угол.

Фу-у-ух… Успела.

1942 г., Рита

Драконьи морды тянутся друг к другу. Из пасти черного дракона торчат длинные клыки. Вот-вот он вгрызется в шею белого. Они сожрут друг друга, а я умру.

Шапка у меня надвинута низко на лоб: так теплее. Сверху мама повязала пуховую шаль — старую, бабушкину. Из-под нее плохо видно.

«Мои глазки» — так меня называла бабушка, когда просила вдеть нитку в иголку… Вот что там такое яркое в камине? Вроде голубое… Откуда оно взялось?

Сдвигаю шаль повыше, прищуриваюсь.

Наверно, мне это мерещится. Этого не может быть.

Там конфеты. «Мишка на Севере».

Страшно вылезать из-под ковра. Тут хоть немного теплее. Но я загадала: если в камине и вправду конфеты, значит, все было на самом деле: и голубой воздушный шарик, и веселая, красивая мама, и вся прежняя жизнь.

Собираюсь с духом, вылезаю из-под ковра и сваливаюсь на паркет как мешок. Сразу начинаю замерзать. Хочется обратно, под ковер, под бабушкину шубу: она еще пахнет духами, если принюхаться хорошенько. Закрыть глаза, сидеть и воображать, что бабушка жива, а папа скоро придет с работы. Вот только посидишь так подольше — и оказываешься на берегу красной реки, а возвращаться оттуда все труднее и труднее.

Идти я не могу. Надо ползти.

Ползу. Тяжелые ноги тащатся сзади как чужие. До камина далеко. Драконы смотрят сверху, замораживают взглядами. Пол ледяной. Может быть, вернуться?

Нет.