Клеопатра - Генри Хаггард

На шестой день плавания недалеко от Абидоса я сошел на берег, чему моряки, по-моему, были очень рады, и побрел через знакомые плодородные поля. Сердце мое разрывалось, когда я встречал людей, которых хорошо знал с детства. Однако меня, хромающего моряка в грубой одежде, никто не узнавал. Наконец на закате я оказался у величественного пилона храма. Недалеко от него стоял разрушенный дом. Я вполз в развалины, не зная, зачем пришел сюда и что мне делать дальше. Как потерявшийся бык, я вернулся издалека на родные поля. Но зачем? Что меня здесь ждет? Если мой отец Аменемхет еще жив, он наверняка с презрением отвернется от меня. Не смея показаться отцу на глаза, я сидел среди поломанных балок и бессмысленно смотрел на ворота храма – вдруг оттуда появится кто-то, кого я знал. Но никто не входил в храм и не выходил из него, хотя ворота были распахнуты настежь. И вдруг я увидел, что между камнями, которыми вымощен двор, растет трава – там, где ничего не росло веками. Что это могло значить? Неужели храм заброшен? Нет, этого не может быть! Могло ли прерваться служение вечным богам, которое вершилось в этом священном храме тысячелетиями день за днем? Это означает, что умер мой отец? Может быть. И все же почему здесь так невероятно тихо? Где жрецы? Где богомольцы?

Не в силах более выносить неизвестности, когда покраснело солнце, я, как трусливый шакал, пригибаясь к земле, прокрался сквозь открытые ворота, миновал двор и вступил в первый огромный зал с колоннами. Там я остановился и посмотрел вокруг. Ни звука, ни движения – священное место, сумрачное святилище было величественно покойно. Сердце мое заколотилось, точно безумное, я пошел в следующий огромный зал, Зал Тридцати Шести Колонн, где меня когда-то короновали венцом Верхнего и Нижнего Египта. Все и здесь так же тихо и мрачно. Оттуда, пугаясь шума собственных шагов, разносившихся жутким эхом по заброшенному безмолвному святилищу, я прошел по галерее имен фараонов к покоям отца. Дверной проем все так же был скрыт тяжелым занавесом, но что меня ждет там, за ним, внутри? Такая же пустота? Я отодвинул занавес и неслышно вошел. Там, в резном кресле за столом, на котором покоилась его длинная седая борода, сидел мой отец, Аменемхет, в своем жреческом одеянии. Он сидел совершенно неподвижно, и поначалу я решил, что он мертв, но вот он повернул голову и обратил в мою сторону белые незрячие глаза. Он был слеп, а его лицо иссохло, как лик мертвеца, и стаяло от возраста и печали.

Я замер, чувствуя, как его слепой взгляд изучает меня. Я не мог заговорить. Я не смел обратиться к нему. Мне захотелось убежать и где-нибудь спрятаться снова.

Я уже развернулся и взялся за занавес, как вдруг отец низким голосом медленно произнес:

– Подойди ко мне, Гармахис, бывший моим сыном и ставший потом предателем. Подойди ко мне, Гармахис, на которого Кемет возлагал все свои надежды и который обманул их. Значит, не напрасно я привел тебя сюда издалека! Значит, не напрасно я сохранял в своем теле жизнь, чтобы услышать, как ты крадешься по этим пустым святилищам, точно вор!

– О отец, – изумленно вскричал я. – Ты слеп! Как же ты узнал меня?

– Как я узнал тебя? И это спрашивает тот, кто постиг все тайны наших древних наук! Довольно. Я знаю, кто ты, ибо это я привел тебя сюда. Но лучше бы я никогда тебя не знал, Гармахис! Лучше бы Незримый призвал меня к себе, прежде чем я вырвал тебя из лона богини Нут, чтобы ты стал моим проклятием, моим позором и отнял последнюю надежду у Кемета!

– О, не говори так, отец! – простонал я. – Мое бремя, которое я несу, и так мне не под силу! Разве я сам не был обманут, предан и отвергнут? Пожалей меня, отец!

– Пожалеть? Тебя? А ты сам кого-нибудь пожалел? Ведь это из-за тебя благородный Сепа умер от пыток в руках палачей!

– О нет! Нет! Неправда, этого не может быть! – вскричал я.

– Да, предатель! Да! Он умер в нечеловеческих муках, до последнего дыхания называя тебя, его убийцу, честным и невинным человеком. Пожалеть тебя, пожертвовавшего цветом Кемета, лучшими, храбрейшими, достойнейшими гражданами ради объятий распутницы? Ты думаешь, эти благородные люди, которые сейчас трудятся в пустыне в подземных рудниках, жалеют тебя, Гармахис? Из-за тебя этот священный храм Абидоса разграблен, земли его отняты, жрецы разогнаны, и лишь я один, древний и немощный старик, остался оплакивать его гибель, его руины. Пожалеть тебя, отдавшего сокровища Кемета любовнице, которая предала тебя, твою страну, твое наследное право на трон и твоих богов? Вот моя жалость: будь ты проклят, плод моих чресел! Пусть вечный позор будет твоим уделом, пусть смерть твоя будет мучительной, и пусть преисподняя примет тебя после смерти! Где ты? Да, я ослеп, я выплакал глаза, когда узнал правду, хотя никто не хотел рассказывать мне о твоем преступлении, все близкие старались все от меня скрыть. Подойди ко мне, чтобы я мог плюнуть тебе в лицо. Изменник! Отступник! Презренный предатель!

Он встал с кресла – воплощенная ярость! – и пошел медленными, неверными шагами в мою сторону, рассекая воздух своим жезлом. Лик его был ужасен, но когда он подошел, протягивая ко мне руки, его неожиданно настигла смерть. Он вскрикнул и упал на пол, изо рта его потекла кровь. Я бросился к нему, поднял его голову, и он, умирая, прошептал:

– Он был моим сыном, мальчик с чистыми глазами, он был нашей надеждой, нашей весной, а теперь… А теперь… Почему он не умер?

Он замолчал, и из горла его вырвался хрип.

– Гармахис, – выдохнул он. – Ты здесь?

– Да, отец.

– Гармахис, искупи свою вину!.. Слышишь? Искупи… Месть еще возможна… Ты еще можешь заслужить прощение. У меня есть золото… Я спрятал его… Атуа знает где… Атуа покажет… Как же мне больно! Прощай!

По его телу пробежала дрожь, и в моих руках он умер.

То был последний раз, когда мы с отцом, принцем Аменемхетом, встретились во плоти и в последний раз расстались.

Глава II

Об отчаянии Гармахиса, о том, как он в страхе взывал к Исиде, об обещании Исиды, о встрече с Атуа и о рассказе Атуа

Я лег на пол и смотрел на бездыханное тело отца, который дождался меня и в последние мгновения жизни проклял, – меня, и без того проклятого и отверженного, – пока вокруг нас не сгустилась темнота, и мы с мертвым остались наедине в черном безмолвии. О, можно ли передать охватившее меня в тот час безнадежное отчаяние? Воображение не в силах представить его, словами его не описать. Снова в своем горе, в неизмеримой бездне своего падения я подумал о смерти. За поясом у меня был нож, которым я мог перерезать нить скорби и освободить свой дух. Освободить? Освободить, чтобы он летел принять великую месть великих богов! Увы! Увы, я не осмелился умереть. Земная юдоль с ее тяготами и горестями показалась мне милее скорой встречи с теми невообразимыми ужасами, которые витают в мрачном Аменти в ожидании пришествия падших.