Вслед кувырком - Пол Уиткавер

И тут же его псионика отскакивает от близких стен, и в тот же миг он понимает, что находится в искусственной среде, слышатся смех и издевательские выкрики. Он вздрагивает от страха, что сейчас посыплются удары брошенных предметов, но ничего такого не происходит, хотя издевки толпы становятся громче. И Чеглок начинает понимать истинную природу своей тюрьмы: это клетка, предназначенная для его показа, как дикого животного в природной среде. Он — экспонат в зоопарке. Несомненно, стена или ее участок прозрачны, и он представляет себе публику из нормалов, глазеющих на него, детишки прижимают сопливые носы к стеклу и глядят вытаращенными глазами на чудовище-мьюта. И что-то в нем ломается. Он и так считал, что сломлен окончательно, что больнее уже не будет. Но и в этом, как и во многом, он вновь ошибся.

Он не хочет дальше жить так, калекой, обрубком, один среди врагов, объект презрения и насмешек. Он решает умереть. Но как? Он еще раз обследует свою камеру, не обращая внимания на вопли и выкрики публики, но ничего хоть сколько-нибудь смертельного не находит. Вопреки звукам, запахам и тактильным ощущениям, подсказывающим ему, будто он стоит высоко в Фезерстонских горах, эта часть его тюрьмы оказывается всего лишь большой пустой комнатой. Наверняка голограммы представляют иллюзию горного пейзажа ради зрителей-нормалов, а все остальное — легкая виртуализация или манипуляция на молекулярном уровне, как и хилое возвращение псионики — чтобы усугубить его страдания. Он возвращается в первую, маленькую комнату, но и тут его ждет разочарование: на матрасе нет простыней, из которых можно было бы сделать петлю, стол и стулья привинчены к полу, режущих и колющих предметов нет. Он мрачно садится на кровать и предается отчаянию.

Потом снова с шипением открывается стена, и кто-то входит. Чеглок вскакивает, но тут же падает с криком, когда электрический удар под колени превращает ноги в студень.

— Без глупостей, — произносит грубый мужской голос.

— Что тебе нужно? Кто ты?

— Обед принес. Отличный стейк, жареная картошка, салат… как по мне, куда лучше, чем положено вонючему мьюту. Но приказ есть приказ.

Псионикой Чеглок ощущает, что человек несет поднос и ставит его на стол. Пахнет мясом и картошкой. Желудок сжимается в голодном спазме: Чеглок не помнит, когда ел последний раз.

— Есть хочешь? — ехидно спрашивает нормал. — Погоди, я тебе мясцо приправлю. — Он звучно харкает и сплевывает на стейк. — На. Чтоб ты подавился!

С этими словами нормал выходит из клетки, и стена закрывается за ним с шорохом вытесненного воздуха.

Чеглок действительно проголодался, его мучит жажда. Он, шаркая, подходит к столу, садится на стул, протягивает руки, чтобы поставить поднос прямо перед собой. У него течет слюна, но он колеблется. Не перспектива съесть «приправленный» стражем стейк его смущает, а сознание, что он не может доверять своим чувствам. Он предположил, поскольку не слышит издевательских комментариев, какими осыпали его во внешнем помещении, что здесь ему предоставлена большая степень уединения, но театральность поведения охранника заставляет его в этом усомниться. В любом случае он должен предположить обратное: он всегда на виду. Отсутствие голосов не означает отсутствия глаз. Он все должен воспринимать как спектакль, направленный на его унижение. При этом ему вполне могли подать миску экскрементов. Или мясо мьютов. Или в самом деле стейк, отлично приготовленный, но вкус у него будет мерзкий, и среагирует Чеглок соответственно, к вящему веселью публики. Зарычав, он сметает поднос со стола. Поднос стучит по полу, звенят столовые приборы.

Этот звук возвращает его к жизни. Чеглок падает на колени, пальцами, псионикой ищет, пока у него в руке не оказывается нож. Он не останавливается, чтобы подумать или усомниться в своем везении, он прикладывает лезвие к шее… и оказывается парализованным. Рука зажата в железной хватке. Нет, не зажата, потому что отвести нож от шеи он может с легкостью. Но заставить опуститься — нет, хотя пытается снова и снова, сперва равномерным давлением, потом резкими ударами, зная заранее, что все это бесполезно, что он вопреки всему попался в ловушку, клюнул на приманку. Его жжет и бесит стыд, он дергается, как бешеный, и наконец лезвие ломается с хрустом кости и вылетает у него из руки.

В этот миг в голове всплывает голос святого Христофора:

Надеюсь, урок усвоен, племянник. Тебе не будет позволено причинить себе вред.

Я уморю себя голодом, если придется, думает он, подавляя слезы.

К чему такая театральность? Селкомы могут создать и доставить все питательные вещества, необходимые для жизни. У тебя нет выхода. Ты будешь нашим гостем весь остаток своей естественной жизни… и потом тоже.

Как это — «потом»?

Неужто ты думал, что мы откажемся от таких ценных образцов, как ты и твои сотоварищи-инкубаторские? Тебя клонируют. Уже сейчас берут и культивируют клетки, процесс идет. Когда тела достигнут зрелости, в них псибертронной техникой будет вставлена копия твоего виртуализованного сознания.

Это буду не я.

Уверяю тебя: в любом разумном смысле это будешь ты. Ты будешь помнить каждую из своих прежних жизней, и переход будет незаметен. Тебе следовало бы быть благодарным: бессмертие — прерогатива императора, которую Плюрибус Унум охраняет ревниво. Мало кому дается привилегия его разделить. Но вышло так, что один из этих немногих — я. Так что сам видишь, племянник: тебе еще очень долго придется наслаждаться моим обществом.

Чеглок поднялся с пола и вернулся на матрас.

Я думал, вы, нормалы, ждете не дождетесь смерти. Неужто ты не хочешь прийти к своему богу в небе?

А я уже там. Моя душа вознеслась в рай много лет назад, когда умерло мое тело…

Я тебя видел во плоти.

Клонированной плоти, в которой живет виртуализованная копия моего разума. Поскольку моя душа уже достигла своей вечной награды, в своей земной послежизни я не связан стриктурами Священной Трилогии. На службе Плюрибусу Унуму все мне позволено, и нет на мне страха греха или воздаяния. Таковы награды и блага единой истинной веры, на земле и в небесах. А что предлагает твой великий и могучий Шанс? Спасительный бросок? Это не спасение души.

Оставь меня.

Твой бог — ложный, Чеглок. Он бросил тебя.

— «Кто может уменьшить Шанс? — цитирует вслух Чеглок, и голос его дрожит. — Пусть попытается, ибо только сам он уменьшится».

Голову пронзает насквозь смех святого Христофора — и исчезает.

Чеглок падает на бок на матрас. Он молится Шансу, но слова звучат пустыми, будто не могут выйти из этой клетки, этой темноты, как не может выйти он сам. Истина в том, что они больше к нему не относятся. Он не утратил веру, но не чувствует, что принадлежит к ней. Он от нее отрезан. Выброшен из игры. Пропустил свой спасительный бросок.

Но не это так его мучает. Неудача неизбежна, в конце-то концов: Шанс может быть побежден раз, сто раз, тысячу раз, но не каждый раз, не тогда, когда каждый спасительный бросок снижает вероятность следующего. Рано или поздно даже у самого везучего кончается счастье. И что тогда? От Шанса все вещи исходят. К Шансу все вещи возвращаются. Чтобы раствориться в небытии и снова возродиться в какой-то иной форме, в сне, прибитом к берегам материи. Отелах, принявших новую форму, пою я.

Но не он. Ни сейчас, ни когда-либо. Его исходное тело умрет, сгниет, распадется. Но разум? Это не просто физическое явление, это то, что тельпы называют возникающим феноменом, поле энергии, генерируемое электромеханическими процессами его мозга, срабатыванием нейронов, будто одновременно мечут миллиард игральных костей внутри черепа. Это то, что делает его Чеглоком. Но, раз сгенерированное, это поле может быть скопировано, виртуализовано, сохранено бесконечное количество раз в Сети или помещено в новое тело, и каждая копия не просто идентична оригиналу — в некотором смысле нет копий, а есть лишь единый оригинал: разум подобен бриллианту, в котором периодически вырезают или стирают новые грани.

У мьютов это в ведении тельпов и Коллегии, практическое применение теологии вероятности, лежащее в основе виртуализации, которой другие расы стоически подвергались и которую так же стоически переносили для общего блага. Но связь с исходным телом — высший приоритет, имеющий преимущество над всем остальным. Когда тело умирает, кровь отливает от мозга, разуму разрешается угаснуть вместе с ним, все копии, кроме одной, уничтожаются, все вирты стираются, и сознание тоже возвращается к первичному, неистощимому истоку всех вещей. Единственная сохраненная копия поступает в архивный отдел Коллегии, где она, очищенная от всего индивидуального, становится частью интегрированной гештальт-сети.