Лавра - Елена Чижова

Закрыв глаза, я шла по сжатому полю и видела вывернутые пласты, на самой поверхности которых, не принятые землей, лежали пустые расклеванные зерна. "В этой стране ничего не вырастет", - я услышала его голос и подняла веки. Близко сведенные глаза смотрели на меня неотрывно, словно силились разглядеть, что внутри. Над поднятыми земными пластами, как над открытой могилой, мы стояли друг против друга. "Ничего не вырастет, - он повторил медленно, - но ты, тебе я предлагаю помощь, всего лишь безвозмездную помощь. Никакой торговли, я - не процентщик и не торгаш, вроде ваших, церковных. Все, что от тебя требуется, признать нашу безграничную власть, и мы спасем одну неприкаянную душу. Забери, - он пододвинул разложенное, - это все - не нужно. Забирай и решайся, время к утру".

"Кому... не нужно?" - не отрывая глаз, я смотрела на варежки. Они лежали смирно, дожидаясь своей участи. "В этой стране ни до кого ничего не доходит, сколько ни передавай, - голос звучал торжественно, - тут требуется другое выбрать тех, кто возьмет твой выбор на себя. Не ты первая, не ты и последняя. Признай, - и мы его выпустим, на все-е закроем глаза". - "Это неправда, распухший язык ворочался с трудом, - вас нет, вы - морок, мое помрачение..." "Вот уж - глупость! Никак от тебя не ожидал. Кстати, он, ну, ты меня понимаешь, сначала тоже, знай, открещивался, а потом, однажды, как миленький у нас попросил. Помню - обещался расплатиться ненавистью... Смешно". "Ненавистью... Неприкаянную... спасем, и ты его погубишь..." - язык стал тяжелым, как жернов, положенный на шею. "Для того чтобы погубить, мне не надобно твоего согласия. Рано или поздно все неприкаянные так и так каются - у нас".

Я видела - он устал. Адская жидкость, бродящая в крови, действовала как дурман. То собирая взгляд, то распуская пристальные зрачки, он сидел подчеркнуто прямо, но хранимое равновесие давалось ему с трудом. Белые щеки подернулись густой зеленоватой влагой. Тень, лежавшая в углах рта, подчеркивала болезненную впалость. Слегка качнув подбородком, он повернул голову. "Решайтес-с", - меркнущий голос не сумел смягчить холуйского окончания.

Медленно, как будто вертела неподъемные жернова, я думала о том, что согласие станет выздоровлением. Я-то знала, о чем он здесь мелет. Не я первая - не я последняя. Одним кивком я обрету свободу от помоечных баков, ночных кожаных звонков, бесшумных и призрачных пальцев, приложенных к молчащим губам. Слепая, я никогда не увижу непреклонных лиц, вправленных во взорванные иконостасы, и другие, согбенные фигуры не встанут на моей кухне, как лебеда. Я ослепну по собственному выбору, приму желанный обет - радостный обет слепоты. Слепнущими глазами я смотрела в лицо тому, кого готова была признать. Его глаза глядели на меня неотрывно. Холодный огонь, высокий и праздничный, занимался в пустых, оплывающих зрачках. Я напрягла подбородок, готовый кивнуть, но в этот сладостный и ослепляющий миг в мои зрачки брызнуло раскаленным, и мягкое наплывающее бельмо лопнуло, словно расклеванное птицей. Спина сидящего держалась достойно и прямо, но темный вспухающий бугор дрожал под его животом. Глубоко дыша, он старался сбить приближение. Крикнув от невиданной боли, я увидела, как бледные черты искусителя стягиваются, иссыхают морщинами. Воя утробным воем, как все они - в храме, оно оттянуло ремень и, сунувшись, зашевелило перепончатой лапой. Оживший бугор ходил в горсти, пока оно глядело на меня, истекая сладострастной истомой. Не удержавшись на краю, серо-зеленое туловище выгнулось последней судорогой, и, падая во тьму, я услышала стон его неприкаянной и торжествующей любви.

МАЛЕНЬКИЕ ЧЕЛОВЕЧКИ

Сквозь раздернутые шторы проникал уличный свет. Не отрывая головы от подушки, я чертила глазами, но комната, принимавшая очертания, не становилась моей. Дом, слепленный моими руками, распался на отдельные части - прошедшая ночь выбила из пазов наскоро наживленные гвозди. Мебель громоздилась декорацией, разобранной на куски. Сквозь пыль, дрожавшую в глазах, я пыталась припомнить, но память блуждала вокруг да около, не соединяясь с прошлым. Я глядела на комнатную дверь, но помнила тряпку, не поддающуюся опознанию. Скользя глазами, я прочертила путь от двери до изголовья и ткнулась в зеленую обивку. Вдавленное кресло, на котором сидели, хранило очертания. Застонав, я мотнула головой, силясь отбросить, но толстая веревка, обвивавшая шею, затягивалась сильнее. Какой-то боковой памятью вплывало из давнего фильма: полицейский, защелкнувший наручники. Совершенно ясно, будто это было важным и главным, я видела руки арестанта. Они извивались - вырваться, но каждое движение сжимало оставленный зазор. Кисти, налитые кровью, сводило все ближе и ближе, до самой невыносимой боли. Стараясь не двигать шеей, я сползла с дивана и взялась за одежду. Она была сырой и холодной. Осторожно и сосредоточенно я разбирала сложенную стопку и, ежась от сырости, надевала, как не свое. Одевшись, я оглянулась, и пойманные часы, висящие в простенке, замерли на семи. От двери, не обнаружив тряпки, я огляделась напоследок. Продавленное кресло зеленело, как ни в чем не бывало.

Вырвавшись на улицу, я побежала к автобусной остановке, но, завернув за угол, замерла на месте. Темный вой ударил в уши, и первым толчком, как будто разом ослабили веревку, в голову хлынула кровь. Она билась в ушах, расползаясь злобным шуршанием. Сорвавшись с места, как будто снова погнали, я бежала к остановке, но мысль, омываемая кровью, неслась впереди, обгоняя: так выла бы я, если бы признала. Обломки плотины - спасительного, сонного объяснения вонзались в наболевший мозг, терзали сознание. Оседланное взбесившейся мыслью, оно строило единственно верную последовательность, первое звено которой захлестывалось на Исаакиевской: распахнутая будка, в которой я затевала игру с мелочью. Медные двухкопеечные монеты рассыпались по серой глади, когда я, загнанная в угол, отрекалась от вечной и будущей жизни. "Что-то еще... тогда же... Да", - теперь я вспомнила: тихие стопы, идущие вслед за мною, когда, попрощавшись с Митей, я направлялась к Невскому. Как наяву я слышала голос, окликнувший из подворотни. Я опознала мгновенно. С ним, во всем виноватая, я говорила сегодняшней ночью.

Лишь у метро, смешавшись с рабочей толпой, я вспомнила мелко исписанный лист. Тот, слышавший мысли, ходил за мной по пятам, записывал мельчайшими буквами - предъявить. Мысль вздыбилась и вонзилась шпорами: если так, значит, он должен ходить и сейчас. Не выдавая взглядом, я озиралась исподтишка, но лица людей, спешивших на раннюю смену, были серыми и отрешенными. Среди них я представить не могла. То взглядывая, то опуская конспиративно, я думала о том, что эти - не выше топтунов, или как там еще, по их иерархии. На Владимирской я поднялась на поверхность. Вестибюль пустовал. Рабочий люд, оставленный под землей, следовал мимо. Добежав до Колокольной, я свернула и замерла. Тот, кто следовал за мной, должен был выскочить из-за угла. Застыв, я ждала терпеливо. За мной не сворачивали. У парадной двери я оглянулась. Попадись на мои глаза, я прошла бы мимо, не коснувшись.

Из подвала, открытого под лестницей, тянуло плесневелой сыростью. Оглядываясь, я припоминала осторожно. Взбежав на три пролета, я замерла у дверей. Все было тихо. Еще не решаясь, я прислушивалась к соседним, словно за ними, запертыми наглухо, стояли серо-зеленые писцы. Готовые слушать мысли, они держали ручки и листы бумаги. С двух шагов я видела насквозь: "Главное, не думать", - стараясь не выдать себя мыслью, я собирала силы. Мягкое, похожее на опилки, обкладывало клетки мозга. Они гасли узкими окнами - одна за другой. Боль, вступавшая в голову, опускалась, как тьма.

На звонок не выходили. Припав к замочной скважине, я прислушивалась, но не различала шагов. Не дождавшись, я тронулась вниз, но за спиной хрустнуло и открылось. Не ступая на площадку, Митя вырос в просвете, шириною в ладонь.

Его лицо было бледным. Тусклый взгляд скользнул и остановился. "Господи, он произнес едва слышно, - ты. Есть Бог". Коротко оглядевшись, словно знал про соседние двери, он поманил и отступил в глубину. "Тихо, мама спит". Теперь, зайдя в прихожую, я заметила: он - не по-домашнему. Костюм, сменивший джинсы, придавал непривычную, строгую торжественность. С нею не вязался измученный взгляд. "Ты... куда-то... собрался?" - я прошептала, не понимая. Покачав головой, он приложил палец к губам. Снова, как в академической церкви, его палец просил о молчании.

В комнате, затворив дверь, Митя указал на кресло. Я села, готовясь заговорить, но, не дав мне ни слова, он начал сам. То опускаясь, то снова вскакивая, он шагал по комнате и рассказывал короткими, едва связными фразами, из которых я поняла главное: несколько дней назад взяли того, кто давал книги. Теперь, добравшись по цепочке, они вызвали и его, приказали явиться на Литейный - вручили повестку. "Прямо на работу, двое, явились... Мне позвонили из отдела кадров, предложили спуститься, там у них специальная комната, для разговоров, чтобы никто не мешал". - "Это они сказали, что взяли того человека?" - "Нет, они назвали его фамилию, спросили - знаком ли?" - "А ты?" Митя кивнул. "Но, может быть..." - я искала не страшное объяснение. "Нет, - он щелкнул пальцами, - тем же вечером мне позвонили из Москвы. Это - последний звонок, больше я не подходил".