Лавра - Елена Чижова

"Ну, ладно - ты! - Берясь за ручку входной двери, Митя заговорил доброжелательно, словно выход, только что найденный мною, растопил непримиримость, - но он, как же он - под венец?" - "А что здесь?.. Мне он муж", - ради ребенка, который когда-нибудь должен был родиться, я вставала на защиту. "С государственной точки зрения. Но с церковной... он ведь и с прежней женой венчался", - Митя глядел внимательно. Я отступила, не понимая. "А ты что же, не зна-ала? - он протянул, не отводя глаз. - Все знали, он и не скрывал, на последнем курсе. Мать пригласила священника на дом, чтобы не донесли в ректорат". - "Знала", - сглотнув, я ответила, словно в этот миг Митя был одним из тех, кому нельзя - правду.

Выйдя на площадку, я тронулась вниз по ступеням. За спиной хрустнул замок: гадко, как носовой хрящ. Боль, резавшая глазные яблоки, мешала сосредоточиться. Ясное ощущение безысходности моего существования заполняло пустеющее сердце. Если бы тот, кто слушал мои мысли, вознамерился записать, он вряд ли сумел бы словами. Теперь, выйдя на улицу, я шла к метро, не оглядываясь. Мысленная бессловесность делала меня невидимой для преследователей. Эти ищейки умели выслеживать единственно по мыслям и словам. Безжалостными словами я не могла признаться: тот, кто спрашивал на исповеди, спросил единственную и главную правду. Я венчалась с чужим венчанным мужем, а значит, мое договорное венчание было воровским.

Дойдя до церковной ограды, я подумала о том, что, наверное, схожу с ума. Безумие бессловесно. Так в монастыре - темный, бессмысленный вой. Ищейки умеют находить только по мыслям и словам, - значит, в безумии спасение. "Хорошо, - я сказала себе, - это - хорошо". Раскрытая калитка зияла в ограде, и, замедлив шаги, я свернула.

Церковный двор был усеян строительным мусором: криво распиленные доски, мотки проволоки, тяжелые бетонные глыбы. Минуя осторожно, я оглядывалась по сторонам. У заднего крыльца, приставленного к наружной алтарной стенке, лежали мешки. Выгрузив из машины, их бросили здесь же под открытым небом. Приблизившись, я оглядывала внимательно. То тут, то там в мешках зияли отверстия. Повинуясь неповоротливой мысли, я просунула палец, но не нащупала. "Тише, тише", - спасаясь от нового, подступающего приступа, я отогнала мысль о пулях. "Ну, откуда? Разве станут среди города? Должны были - подальше. Никакой не песок, цемент".

"Что же мне делать, Господи?" - теперь, совладав, я видела ясно: на самом деле все по-другому. До самых последних Митиных слов мой мир, в котором я существовала, сохранял подобие цельности. Теперь нижние мешки лопнули под тяжестью верхних, и тонкое цементное крошево, просыпавшееся сероватыми островками, покрывало пустую землю. Присев на корточки, я потянула обеими руками, расширяя разрыв. Мягкая, широкая струя, хлынувшая из-под рук, замерла невысокой горкой. "Безумие бессловесно", - я повторила снова и, оглянувшись, подняла пластмассовую плошку, заполненную водой до краев.

Поддернув рукава, я плескала и месила старательно - свободной рукой. Глиняное тесто, похожее на разъезженную дорогу, становилось гуще. Разминая пальцами, я лепила плоские лепешки. Их набралось целых пять, когда, внимательно оглядевшись, я выбрала дальний, густо заросший угол, и, подхватив первую, расправила в цементных пальцах. В углу двора, вытоптав злую крапиву, я положила лепешку на свободную землю. Одну за другой я сносила их в угол и раскладывала чередой, в затылок. В укромном месте, защищенном оградой от чужих, читающих мысли глаз, я занесла ногу и опустила всей тяжестью. След, пришедшийся на первую, отпечатался ясно. По числу лепешек следов выходило пять. Теперь, когда я оглядывала работу, отпечатки не казались безупречными. То здесь, то там ровный орнамент подошв вышел сбитым. "Ну и пусть, главное, лишь бы схватилось, главное, чтобы - солнце". Присев на траву в двух шагах, я думала о том, что, если все исчезнет, должно остаться что-то - свидетельство для ангела, чтобы он мог поглядеть и, увидев, понять без слов. Я представила, как обозлятся эти, идущие за мною. Сюда, за церковную ограду, им хода нет. Следы, оставленные на обочине, останутся для них недоступными.

Совершенно явственно я видела, как, привстав на цыпочки, они станут заглядывать через прутья, надежно окружившие мой, еще не выжженный солнцем скит. Здесь, вблизи разгромленной церкви, с которой загодя сняли крест, я думала об ангеле, летающем над полями. В изумрудном луче его собственного, стремительного креста он должен был увидеть следы и опуститься. По этим следам - добраться до меня и если не спасти, то понять. Отряхивая платье, я заглядывала в небо. Золотистые утренние лучи обходили высокие стебли, подбираясь к следам. Крапивные метелки, склоненные своей тяжестью, выступали навстречу. Они были тяжелыми и полновесными, как кропила.

Торопя медленное солнце, я двинулась к ограде. Мимо, не приближаясь к обочине, двигались люди. Ангел, глядящий с неба, видел их лица: серые и отрешенные. Отступая шаг за шагом, я ужасалась тому, что, спустись он и окликни, его слова, давным-давно иссохшие в глине, останутся для них непонятными, как мысль, рожденная на чужом языке. "Народ... Много народу..." сквозь боль, вступающую в голову, я думала со страхом и отвращением. Солнце, достигшее глинистой обочины, уже бралось за дело, когда, обернувшись к цементным мешкам, я пошла скорым шагом и, присев, принялась мешать в отставленной плошке. Новый глинистый комок получался густым и упругим. Возвратившись, я села в траву и, отщипывая по клочкам, принялась скатывать шарики, как для пирожков. Ангел, умеющий понимать, должен был пройти по моим следам и увидеть нас всех, кто жил и умирал, не добравшись до Слова. В этом мире, соединяющем верх, низ и землю, мы стояли как оглашенные: за нас, выбирающих безумие, некому было попросить.

"Нет, нет детей, нет и не будет..." - я бормотала и разминала в ладонях. С наслаждением, словно зачиная новую жизнь, я катала, и катала, и выкладывала перед собой. Красное капнуло на руки, и, закинув голову, чтобы свернулось, я следила за солнцем пустыми, слепнущими глазами. Едва схватив следы, оно уходило за край набухающего облака. Торопясь поспеть до дождя, я опустила голову к работе, не обращая внимания на кровь. Сероватая глина становилась красноватой. Быстрыми пальцами я вминала в маленькие тельца. Человечки, замешенные на моей крови, оставались свидетельством - за всех нас.

Оглядевшись напоследок, я пошла обратно - к калитке. Заворачивая на площадь, я услышала голос, зовущий меня по имени. Не оборачиваясь, потому что теперь уже знала - чей, я шла медленно и спокойно и не боялась думать. Приглядываясь к солнцу, обходящему надутое облако, я думала о том, что теперь-то бояться нечего: теперь, наконец, я знаю о своей жизни все, а значит, все равно - пусть идут и записывают. Маленькие человечки, которым я успела передать, пойдут вперед по моей обочине, когда я, побежденная врагами, буду выть бессмысленным воем, в котором не останется ничего свободного: ни земли, ни мыслей, ни слов.

ВЫСШАЯ МЕРА

В квартире было тихо. С холодным сердцем я прошлась по комнатам, заглядывая во все углы. Утренний ужас не возвращался. Кружа, я примеривалась, с чего начать. Начинать следовало немедленно. Я чувствовала стремительно нарастающее нетерпение. Оно ныло в пальцах, шуршало за ушами, дрожало под сердцем. Странным образом с ним мешалось спокойствие. Руки, готовые действовать, наливались силой.

Бессвязные мысли вились вокруг троих, однако крепнущий шум за ушами не давал додумать: уже с трудом я понимала, чего же, собственно, добиваюсь. Единственное, что всплывало ясно, касалось мужа: церковный развод. Об этом я думала с холодной решимостью. Так я избавлюсь от трехрублевой бумажки, заложенной между страницами. Отдам обратно, не приму на себя грех воровства.

Что касалось учителей-антиподов - незаметно для себя я приняла Митино сравнение, - здесь окончательной ясности не было. Стараясь думать внимательно, я силилась собраться, но мысль, уже почти додуманная, перебивалась головной болью. Главный вопрос, касавшийся отца Глеба, звучал просто и ясно: во что бы то ни стало я должна была выяснить, знал ли отец Глеб о том венчании. Отголоски прежних разговоров приходили на память, и, перебирая, я склонялась к тому, что знал. Заведомую ложь не смягчали благие намерения. С отвращением я отметала примирительное - во спасение.

Спасение относилось к Мите. Однако, связанное с предстоящим отъездом, оно таило в себе мой будущий и вечный позор: черной типографской краской еще не написанного бестселлера он собирался покрыть меня снизу доверху, как владельцы говновозки своего Ильича. Я глядела на руки, словно на них, еще не отмытых от белой пыли, уже проступали мельчайшие черные буквы моего позора. Глаза оплывали от напряжения, и буквы разбухали черными пиявками, наливались кровью. Зажимая виски, я говорила: "Ничего, скоро все кончится, так или этак". Я повторяла на разные голоса и чувствовала, как клетки мозга, обложенные мягким, занимаются пульсирующим светом, похожим на электрический. В этом свете я не видела единственно верного выхода: в жизни, переданной по крови, все становилось двойным и жгучим, как двудомная крапива. Пошевелив пальцами, я постановила начинать с отца Глеба. Разговор с Митей - на потом. Невесть почему, я была уверена: его отпустят, поговорят и откроют дверь.