Братья Ашкенази. Роман в трех частях - Исроэл-Иешуа Зингер

Ткачи, прядильщицы в платочках на головах, каменщики, фабричные извозчики вместе с прибившимся к ним сбродом принялись маршировать по улицам, распевая революционные и патриотические песни. Они шли от фабрики к фабрике, чтобы заставить тех, кто еще работал, присоединиться к забастовке.

Директора работающих фабрик велели охранникам запереть входы и не пускать внутрь толпу; но толпа высаживала ворота и проникала на территории предприятий. Видя это, многие рабочие тут же бросили станки. Упрямым штрейкбрехерам наломали бока и заставили прекратить работу.

— Да здравствуют наши братья рабочие! — раздавались голоса. — Ура!

— Бейте этих пиявок и кровососов! — перекрикивали их женщины.

Еврейские фабриканты помельче испугались и немедленно сдались. Крупные фабриканты сдаваться не спешили.

На фабрике Хунце рабочие оставили станки и направили делегацию к хозяевам. Сами Хунце не стали разговаривать с делегатами. Они приказали главному директору Альбрехту принять их.

С шапками в руках, кланяясь и вытирая у дверей грязные ноги, чтобы не наследить на блестящем полу, они подошли к директору.

— Что вы хотите? — сонно спросил их директор Альбрехт.

— Мы хотим попросить ясновельможного пана не снижать жалованье. Иначе никак невозможно работать!

— Мы хотим гарантий, ясновельможный пан. Иначе невозможно вернуться к работе.

— Мы не даем никаких гарантий, — злобно проворчал директор. — Это особая милость, которую могут оказать господа бароны, если пожелают. Сначала вернитесь к станкам, а там посмотрим.

— Да простит ясновельможный пан, — сказали немолодые рабочие, — но пусть хотя бы не снижают жалованья тем, у кого жены и дети. Мы не можем на эти деньги содержать наши семьи.

— На кой черт вы женились и наплодили детей, если вам не на что их содержать? — ответил директор Альбрехт. — Фабрика не должна платить за это…

У рабочих тут же глаза покраснели от ярости.

— Ах ты, свиная собака! — закричал немец в бархатных штанах.

— Ах ты, сукин сын! — бушевали польские ткачи в камзолах. — Швабский боров!

— Бейте этого жирного наглеца за то, что он оскорбляет наших законных жен и детей!..

Директор Альбрехт мгновенно смекнул, что дела его плохи, и грузно поднялся со стула, чтобы своевременно ретироваться. Но прежде чем он успел пошевелить своими ногами-бревнами, рабочие уже вытащили его из кабинета. Слуга Мельхиор попытался сунуться к ним, но получил кулаком в глаз.

Рабочие выволокли толстого директора за руки и за ноги, как быка на убой. Забастовщики на фабричном дворе встретили смертельно побледневшего, перепуганного Альбрехта громкими криками.

— Повесить его! — орали мужчины. — Содрать с него шкуру вместе с жиром!

— Спустить ему штаны и выпороть! — бесновались женщины.

Пожилые рабочие надели беспомощному толстяку мешок на голову, сунули ему в руки метлу и, усадив в тачку для кирпичей и мусора, стали возить по большому фабричному двору.

— Хрю-хрю! — кричали рабочие вслед оцепеневшему грузному директору Альбрехту.

— На тебе! — верещали прядильщицы и показывали ему задницы.

Потом забастовщики отправились на фабрику Флидербойма. Кровь кипела, хотелось жертв.

— Повесить проклятого еврея! — раздавались голоса.

— Пусть он сейчас же повысит жалованье! Иначе разнесем ему дворец!

Толпа устремилась к воротам. Но там уже стояли солдаты в полном вооружении с офицером во главе и добрый десяток полицейских с бородатым приставом, которых заблаговременно вызвал Флидербойм. В своем богатом кабинете сидел сам еврейский фабрикант. Из кармана у него торчал заряженный револьвер. Здесь же находился полицмейстер с несколькими офицерами и агентами полиции. Полицейские приводили с фабричного двора одного рабочего за другим. Полицмейстер допрашивал их на месте. При этом он только задавал вопросы. Ответов он слушать не желал.

— Почему это ты не идешь работать?

Рабочий начинал оправдываться:

— Ваше высокоблагородие, я не могу жить на такое жалованье…

— Молчать! — орал полицмейстер и стучал по столу.

Если рабочий продолжал что-то говорить, полицейские затыкали ему рот кулаками. Некоторых забастовщиков полицмейстер не удостаивал беседой.

— Эта морда мне не нравится, — говорил он. — Она выглядит подозрительно. Задержать!

Когда задержанными был забит коридор, полицейские и сыскные агенты взяли их в кольцо и попытались отправить в полицейский участок. Но людская масса вокруг фабрики стояла как стена и не давала увести арестованных. Офицер перед воротами вынул шашку из ножен и приказал разойтись. Толпа не тронулась с места.

— Разойтись, сучьи дети! — крикнул офицер. — Иначе я прикажу стрелять!

Люди не отступили. Напротив, мужчины ближе подошли к воротам. Женщины махали платками и мягко уговаривали солдат.

— Мальчики, — обращались они к ним, — вы же не будете стрелять в ваших братьев-христиан.

Офицер взглянул на солдат и забеспокоился. Он знал, что слова женщин способны их пронять. Он боялся, что, если он будет мешкать, солдаты задумаются и откажутся выполнять приказы. Поэтому он действовал быстро.

— Ружья наизготовку! — заорал он мощным, оглушающим голосом.

Солдаты навели ружья на толпу.

Некоторое время, устремив на людскую массу колючий взгляд, офицер ждал, что народ все-таки разойдется. Но, увидев, что никто не шелохнулся, он отдал короткий приказ:

— Огонь!

Залп нескольких десятков ружей расколол напряженную тишину. Восклицания, проклятия, женские крики, топот множества ног слились воедино. Люди сбились в плотный клубок. Солдаты штыками теснили клубящуюся живую массу, очищая площадь.

Полицейские и агенты хватали и арестовывали всех, кто попадался им под руку.

Полицмейстер угостил офицера у ворот настоящей гаванской сигарой, полученной от фабриканта Флидербойма, и пожал ему руку.

— Завтра же фабрики заработают, — сказал он с улыбкой.

Но они не заработали. Напротив, все предприятия встали. Рабочие десятками тысяч вышли в воскресных одеждах на улицы и нападали на полицейских; люди собрались у тюрьмы и кричали, чтобы им выдали арестованных. Некоторые требовали, чтобы сам полицмейстер вышел с ними поговорить.

Накануне ночью рабочий поймал собаку полицмейстера, породистую овчарку, и зарезал ее, мстя за то, что его отца избили в полицейском участке. Рабочего схватили и поставили перед полицмейстером.

— Сотню ударов! — приказал полицмейстер. — Не жалеть плетей!

После семидесяти ударов наказуемый перестал кричать, даже ногами не дергал, но полицейские не отпустили его и по приказу полицмейстера отсчитали ровно сто плетей. Когда они велели рабочему встать, он был уже мертв. Полицмейстер отругал подчиненных.

— Болваны! — заорал он. — Надо было давать ему очухаться после каждых двадцати пяти ударов!

Но дело было сделано.

Полицмейстер велел быстро обмыть покойника, вывезти за город в пустынное место и похоронить так, чтобы никто его не нашел. Полицейские так и поступили, все сделали тихо. Но в городе об этом узнали. Рабочие потребовали, чтобы им выдали тело.

— Отдайте нам нашего товарища! — кричали они. — Мы хотим похоронить его как христианина, мы не потерпим, чтобы его зарыли, как собаку!

Полицмейстер вызвал пожарных и приказал облить распаленную толпу холодной водой, но вода не охладила бунтовщиков, а только разозлила их. Люди похватали булыжники, предназначенные для ремонта мостовой, и перебили окна в доме полицмейстера.

На других улицах толпы штурмовали полицейские участки и водочные склады. Полицмейстер в ужасе отправил телеграмму в Петроков:

«Что делать?»

Петроковский генерал-губернатор отправил телеграмму в Санкт-Петербург:

«Что делать?»

Из Санкт-Петербурга пришел ответ в Варшаву:

«Подавить безжалостно. Не жалеть патронов».

Полицмейстер вызвал войска гарнизона, но офицеры не вывели солдат из казарм.

— Войск недостаточно. Нужны казаки.

Губернатор телеграфировал в Варшаву:

«Войск недостаточно. Нужны казаки».

Варшава сразу же выслала казаков, но пока те не прибыли, народ бушевал на улицах. Сначала толпа разгромила водочные склады и напилась. Партийные вожди призывали, уговаривали, умоляли не прикасаться к водке, но бунтовщики не слушали их и продолжали пьянствовать. Люди ложились в сточные канавы и пили вылитую туда водку. Напившись допьяна, народ зажег факелы и начал бесчинствовать.

Первым делом пьяные схватили бедного сутулого портного-поляка со свисающими вниз усами и короновали его королем Польши.

— Да здравствует король польский! — орала толпа, неся на плечах сутулого портного. — Ура!