Стихотворения и поэмы - Максим Рыльский

ГЛАВА ВТОРАЯ

© Перевод В. Рождественский

Коло броду беру воду,По тім боці — мої карі очі!Там козаченько коня напуваєТа на цей бік поглядає[107].

Однажды как-то, за недолгий часДо скачек, — а они на днях как разДолжны начаться, — на пекарне челядьСошлась. Был час, в который тени стелютПостель для ночи в голубых шелках.Вишневый сад — он был еще в цветах, —Дань первую отдав гудящим пчелам,Дремал и грезил. Где-то там, над долом,Чуть слышно было песню: в поводуВели коней в ночное. На прудуСбиралось на беседу жабье племя.Эх, братцы! Иль забыли вы то время,Когда нам юность до зари уснутьНе позволяла? Как светился путьМеж черными безмолвными дубами!Бог с ними, с теми давними годами:Они прошли — и отшумел их шум!

Рассказчик неустанный, дед Наум,Знаток вина и кухонных изделий,Быль с небылью сплетал (мели, Емеля!),Недаром старый с ведьмами знаком,Что в кошку превращаются, клубкомПод ноги скачут, людям козни строят,Коров в подойник черной ночью до́ят.Днем женщины они, их не узнать,Хотя горазды языком трепать,—Да весь их род в том деле одинаков…А вспомните злосчастных вурдалаков!Ведь одного Наумов брат, Матвей(Не верите? Вот бог меня убей!Герасима-покойника вы самиСпросили бы!), застукал под сенямиИ топором с размаху порубал.Потом Петро искал и пересталИскать сынишку: словно канул в воду!И сам Наум ту бесову породуРазок видал. Уже который годОб этом помнит: в церковь шел народ,Спеша на свадьбу поглядеть. Микита(Он всё, бывало, ходит деловитоИ крутит черные усы) к венцуМаланку вел! Уже и пан-отцуСказали, напекли и наварили,Бочонок с оковытою купилиВ корчме яхнянской, все уже сошлись, —И на́ тебе! Откуда ни возьмись,Явился дед, махнул вот так рукою,Сверкнул глазами, топнул раз ногою —И весь народ в смятении примолк:Глядят — Микиты нет, лишь серый волкЗавыл возле Маланки, приласкался,Потерся о колени и убрался,Через дорогу прыгая. А дедРастаял, словно снег, — пропал и след!Развеялся, что дым. Вот как бывало!Да и теперь у нас чудес немалоПо свету ходит…                         Дальше перешлоНа то, о чем, и спать ложась, село,И подымаясь, думало: такиеЛовили жадно слухи кре́постные —Казалось им, что скоро день придет,Когда… Об этом уж поет народ,Да потихоньку — и у стен есть уши, —Когда уже их больше не задушитНасилье панское. Мол, написалБумагу царь про волю, да укралБумагу эту кто-то… Только скороПридет она… Любили разговорыО том, как бился храбро гайдамак.Вставал перед глазами буерак,Степная ночь, стреноженные кониИ острый, освященный нож в ладони.«Эх, кабы нам!..»                  — «Цыц! Надо помолчать!Теперь уже совсем недолго ждатьПоры желанной. Только б Кутернога,Подлиза, панский пес…»                               — «За ним, ей-богу,—В речь старших молодой словцо ввязал,—Пан спозаранку нынче посылал,Чтоб из села к нему живой рукоюПривел Марину…»                         — «Как? Дитя такое?»— «Ну да. Годок шестнадцатый уж ейНа днях пойдет…»                               Костра лесного злей,Наум вдруг вспыхнул. Как стрела из лука,Была та новость. Внучка! Что за мука!Мариночку! В усадьбу! Негодяй!Уж он ее приметил! Да пускайОн с теми забавлялся бы, кто знает,Зачем их пан в покои призывает,Те немощную греть умеют плоть…Ах, если б лысый череп расколоть,Добраться до очей его проклятых!Молчит Наум — затем что ночь у хатыИ кто-то под окном уж шелестит…Здесь каждый горе про себя таит,Нужда от всех скрываться приучила,Мариночка моя! Ребенок милый!

Бывало, подарит ему судьбаСвободный час (порой и у рабаСвободная минутка выпадает) —Наум скорее свитку надевает,В платок гостинец завернет едва,Идет в село: там дочь его, вдова,Встречает тотчас старика поклоном,И он подарок достает смущенноИз-под полы. И резво, словно мышь,Что вдруг, дневную нарушая тишь,По хате пробежит и в норку снова, —Так девочка мелькнет — то у слепогоОкошка, то у двери, у печи…«Ну, угадай, Маринка, калачиИли другое в узелочке этом?»Его лицо морщинками согрето,Как будто сетью солнечных лучейВ осенней синеве…                               И сыновейСумел своих он вырастить когда-то,Да где они?..                      Пирожное, цукаты,Украденные с панского стола, —Украденные! — лакомка бралаРучонкой и проворно разгрызала…Ах, для того ль росла и вырасталаУ ней коса, пушиста и густа,Чтоб мышка для пузатого котаДобычей стала? Нет, не знать пощады!..Наум молчит. Еще молчать нам надо:Но он не за горами, грозный час!

Наивный люд в Шампани светлой пасНаивные стада. Дрожали росы,Пел колокольчик. Что же стоголосыйСтон от веселой восходил земли?Зачем они — дофины, королиИ рыцари под шлемом, в латах тесных —Не шли искать на землях неизвестныхЖен и добычу? Что ж, озлоблены,Копытами грабительской войныОни здесь виноградники топталиИ подданным несчастным не давалиВ убожестве поля свои пахать?Зачем же Каина легла печатьНа Франции спокойный лик?                                                   ПожарыСметали села. Словно голос кары,Звучали трубы грозные в боях,А там, средь трав, средь свежих трав, в цветах,Казалось, созданных лишь для влюбленных,Добычу сладостную — дев плененных —Терзал солдат бесстыдный произвол,И цвет, что для любимого расцвел,Рука насильника порой срывала.Напрасно горькая тоска звучала,Летя стократным эхом в синь небес,Напрасно весь народ молил чудесИ возвещающего мир виденья, —Никто не знал: придет ли избавленье?Но девушка с пастушеским жезломДля родины отцовский бросит дом:Нет, не пасти ей коз по косогорам!На вороном коне, блистая взором,В одежде белой выедет она…И перед нею склонится война,И свой ковер победа ей расстелет.А ты, моя пастушка, неужелиТебе, Марина, больше нет путиИ из родных лугов должна идтиТы в роскошь золоченого покоя?Не для борьбы, не для восторгов бояПастушью долю бросишь ты свою!Хотя бы в сладком изнемочь бою!Хотя б сгореть тебе, как та сгорела!Нет мед хмельной нетронутого телаЗдесь жадно выпьют дряхлые уста,И песенка умолкнет, так проста,Что в свежей утренней росе родилась…Марина! Сердце! Ты не утопилась?Знай — уж растет и шлет тебе приветНе дева Орлеанская, о нет!Та, что ее прекраснее. Та деваНародом зачата в годину гнева,Средь молний, грома, плещущих зыбей…Она растет и уж не королейИ не дофинов от беды спасает —Невольников на вольный пир скликает!Эй, бедняки из сел и городов!Уж блещет день, и плещет стяг, багров,И он несет, подобную пожару,Месть угнетателям и сытым кару,И радость нам, свободным на века!И потекут народы, как река —Одна река в родное всем нам море,—И стон ваш, ваши муки, ваше горе,И слезы, что веками сердце жгут,По всей земле как розы расцветут.

Один Марко́ лишь пану угождает.Чуть только пан капризный пожелает(Подагра, старость — всё его гнетет)Поехать прокатиться — запряжетВ рыдван любимых скакунов-арабов,И — но, любимые!                               Марка́ НебабыНикто б не мог на свете превзойти!Шумят леса, стучат мосты в пути,Змеею извиваются дороги,И солнце лошадям ложится в ноги,А он сидит, красивый, молодой,Тугих вожжей уверенной игройОн пана-конелюба утешает.«Тот кучер — кто коней натуру знает!» —Пан Пшемысловский говорить любил.А в лошадях на волю рвется пыл:Летят как вихрь, послушные, как дети, —Ведь им Марко понятней всех на свете,Хоть большей частью он привык молчать.Быть кучером — не песенки писать!Лишь для того, чтоб разойтись с шаблоном,Его я не зову Автомедоном[108].

А дед Марка — тот виды сам видал,Когда народ, как буря, бушевал,Собравшись освящать ножи в дубраве,Когда Зализняку в великой славеДесницу подал Гонта. Средь бойцов,Кого пророк пел пламенем стихов,Детьми и сыновьями называяИ славою нетленною венчая,—Кондрат Небаба самым первым был.Себе Марко в наследство получилДвиженья гордые, и взор, что светел,И смелость — самый лучший дар на свете.Уж не одна, грустя наедине, —Лишь едет он иль бродит в стороне, —Посмотрит, покраснеет, улыбнется,Да так, что сердце пламенем займется.Эх, друг Марко! От девичьих бровейДобра не жди!                       Раз возле тополейМарину встретил он. Она шла в полеКопать картофель…                             Сердце! В сладкой болиЧто вспомнило ты о беде былой?И почему весеннею травойНа стоптанной дороге у березыРастут забытые мечты и слезыНа месте том, где всё уже прошло?Что говорить!.. Раз наш Марко в селоПриехал с паном. Глянула Марина,Он поглядел — и в этот миг единыйДля них обоих сотни лет прошли…Поехал, оглянулся — и в пылиИсчез. А солнце, грея по-иному,В сверканье шло по небу голубому.

Тибурций как-то сравнивал гаремУ пана Людвига (пора нам всемО многом говорить уже открыто)С букетом пышным: роза Феокрита,Вербена, лилия, фиалка — тамСреди цветов. И пан Тибурций самСорвать цветочек согласился б тоже,Хоть постарел, с голодной мышью схожийИстлевшим, дряхлым кожушком своим,Который чуть ли не родился с нимИ пригнан, как его вторая кожа…Но нет! На пана вовсе не похоже,Чтоб поступался собственным добром.И так уж панычи юлят кругом,Стремясь хоть каплей меда поживиться, —Напрасно! Ничего им не добиться!Вот и теперь (мечтал старик поэт,Облизываясь) свеженький в букетПопал цветок — и милый и невинный!А что цветочек тот зовут Мариной,Узнал он — и разок ей подмигнул…Ишь старикан! На что он посягнул!И пан Тибурций, завистью сгорая,Стал молчалив, гостей не замечая,Не слыша, что толкуют сгоряча,Поглядывая лишь из-за плечаТуда, куда настойчиво и странноПытливый взор Густава и МарьянаНе раз уж с любопытством забегал…«Ай, Людвиг! Вот конфеточку достал!»А что ж Марко? Не торопись, читатель!Я обо всем сказать успею кстатиИ каждого дорогой наделю;А так как более всего люблюЯ строй эпический, широкий, вольный,То взор внимательный стремлю невольноТуда, где гулко щелкают бичи.Где бьются об заклады панычи,Где Замитальского трясется пузо…Благослови ж меня, родная муза!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ