Стихотворения и поэмы - Максим Рыльский

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

© Перевод В. Цвелёв

Та й сон же, сон напрочуд дивний,Мені приснився…[110]

Тибурций спал и странный видел сон:Он девушкам играл, как АполлонВ собранье муз, на лире благородной,Серебряной, с большой бутылью сходнойНапоминал ее мелодий звукИ звон ножей, и вилок перестук.Все возлежали на пурпурных ложах,В венках из роз, на рюмки чуть похожих…И вдруг — иная греза низошла:Громады гор. Клубящаяся мглаВ расщелинах. Тропинкой каменистойК пещере, обветшалой и нечистой,Его ведут. И голоса вдалиВ какой-то хищный шепот перешлиИ смолкли. Мрак. Молчанье. Злое место…Он спит! Проснуться нужно! — Наконец-то!Он делает неосторожный шагИ падает. Каменья, желтый прахПосыпались. О боже, правый боже!Как твердо это каменное ложе!Как холодно! Забили зубы дробь…Ужели здесь лежать? Лежать по гроб?От музы и от жизни отрешиться?..Но вдруг открылась новая страница —И на губах улыбка вновь дрожит,И лунный свет серебряный царитВ опочивальне, где он как бы спящимПрикинулся. Сейчас ведь в шелестящемНаряде девушка войдет — она,Чей взор пьянее крепкого вина,Пьянит сильней, чем все на свете вина.Он вспомнил: да, ее зовут Марина,Ее он видел, где же и когда?Он вновь силен, как раньше, как всегда,Объятием он встретит, жарче бури,Как мусульманин мусульманских гурий,Ее, ее, — она как снег бела,Вот легкой ножкой на порог взошла,Приблизила соблазны нежной грудиИ… свят, свят, свят!.. А это что за люди?Не люди, твари с псиной головойК нему идут… Старик, как неживой,Под одеялом спрятавшись, не дышит,А вражья сила всё сильней колышетМатрац, — когтями рвет его она,И мнет, и крутит. А в стекле окнаВсё новые мерещатся кошмары,Сквозь стены лезут. Это, видно, кара —Тот час неумолимого суда,Его же не избегнуть никогда!Тибурций, корчась, за матрац схватилсяИ колесом в постели закружилсяОт потолка до пола. ГоловаНе знает уж, жива иль не жива,А тело всё то жаром осыпает,То льдинками…                      И снова выплываетИз мглы Марина, но черты лицаВдруг расплылись без меры, без конца,Нос — у шарманки ручка, и шарманщикВращает ручку, и поет органчикМотив свой ядовитый что есть сил…Какой мотив?.. Да тот, что он испилСегодня с неразбавленным токаем!

Мы со времен Шекспира твердо знаем:Кто красочно рассказывает сны,Тот просто врет. Бездонной глубиныТех хаосов, что называют снами,Обычными не выразить словами.Для этого быть надо Львом Толстым.Поэтому мы просто умолчимО всех деталях. Было их немало:Тибурций пообедал до отвала,Изрядно выпил, и конца тем снамДоискиваться вряд ли стоит нам.

Шарманки удивительное пеньеПредвосхищало чудо пробужденья.Тибурций потянулся и зевнул,Курильщик закоснелый, протянулЗа трубкой руку — закурить скорее —Открыл глаза и замер:                                     «Боже, где я?Да где же я? Ох, снова сон плохой!Да нет, не сон».                        Подвал полусырой.Лежит поэт не в спальне — на соломе!Зловеще тихо. Ни предмета, кромеТеней застывших по углам. СюдаПолоской проникает, как вода,В оконце, сквозь решетку, лучик сирый.Должно быть, утро. Вот концовка пира!Да что ж это такое всё же? КакСюда попал? К разбойникам в оврагЗаехал? Или сам стал лиходеем?Ох, люди! Никогда мы не умеемПредвидеть пропасть, где беда нас ждет.Мы рвем цветы, пьем ароматный мед,Когда в цветах — змея, в меду — отрава!Не смог Тибурций разобраться здраво,Какого черта он лежит, как брус, —Он к философии утратил вкусИ слабость к златоустому рассказу.В истории поэзии ни разуПодобных не отмечено вещей.Ночь волшебства. Кого спросить о ней?Что с ним стряслось?                                Но стены всё молчали…Теперь он вспомнил: в оживленном залеС гостями оживленными он был,Ну, гости пили, и Тибурций пил,Читал стихи им, упивался славой…А дальше… Что же дальше? Боже правый!Забыл! Ну да! Не помню — и конец.Так вот запомни, старый удалец,Как напиваться даровым венгерским!Перед гостями показаться дерзкимИ молодым ты вздумал? Что ж потом?Ну, выпил. Ну, заснул. Каким путемВ подвал ты всё же угодил безвинно,В потемки? Белолицую МаринуВедь он не называл. Держать языкОн за зубами смолоду привык,Интрижки с малых лет вел осторожно.Двусмысленное что-нибудь, возможно,Болтнул вчера, — но повод слишком мал,Чтобы тащить и запирать в подвал,В таких делах отнюдь мы не виновны,Какие суд карает уголовный.А с той поры, как увидал поэтСей суетный и лицемерный свет,Дурным примером не прельщался малый,Не убивал, да и украл, пожалуй,У Кохановского лишь пару строк…А вот глядите — взяли под замок,И заперли снаружи (что есть силыОн дверь толкал)… И темнота могилы,И сырость. И решетка на окне.«О горе грешнику, о горе мне!За что такие суждены мне муки?» —Воздел старик трепещущие рукиИ, как ребенок малый, зарыдал.Кто в сходных положеньях не бывал,Того б, конечно, это удивило.Меж тем светало. Утро наступило.Людская речь вливалась в птичий хор,Рождая неотчетливый аккорд,И в темноте подвала всё тонуло.Но за окошком что-то промелькнуло —Послышались шаги — к окну приникУсатый кто-то… Бедный наш старикВесь встрепенулся: значит, скоро тайнаРаскроется. Всё сделалось случайно…Прислуга промах сделала небось…Где ночевать? Как в улей натолклосьГостей, как на пожар все набежали.Его пока приткнули тут, в подвале…Да, да. Конечно… «А замок дверной?Да и решетка?» Снова мыслей рой,Как молнии, догадки промелькнули.Увы, надежды, вспыхнув, обманули,И еще горше тьма подобралась.И усача узнал он: боже! Ясь!Да, Пшемысловского лакей любимый!Он непорядка не пропустит мимо!Что ж он молчит, так призрачно возник?Всё это продолжалось только миг,Но миг тот целой вечностью казался.Поэт дрожащий с мыслями собрался,Упавшим голосом заговорил:«Что ж это я…»                          Тот палец приложилК губам: молчи, старик, пойдешь на плаху!Тут зашатался наш поэт от страху.Безмолвный дух в окно, наискосок,Просунул хлеба черствого кусок,Потом и кружку медную с водою.«Да наконец скажи мне, что со мною?» —В отчаянье Тибурций простонал.

Тсс! Тише! Пан наказ строжайший далОтнюдь с убийцей не вступать в беседу.

С убийцей?..

             Да. Губернский суд к обедуПриедет — вот тогда и разберутТам, что к чему… Ох, горюшко! Идут!..Лакей исчез, как будто канул в воду.Нет сил терпеть напрасную невзгоду,Когда не знаешь, как она стрясласьИ чем окончится. Усатый ЯсьНе разогнал, усугубил волненье.В отчаянии крайнем и в смятеньеПоэт лицо ладонями закрылИ зарыдал, и горько слезы лил.Минуты шли, свой счет унылый множа,И было слышно: день плывет погожий,Ведет корабль победоносный свой…А что ему до радости земной,До солнца красного, до нив зеленых?

О сборище кандальников клейменых,Убийцы, чей удел — гнилой острог!Несчастны вы — но каждый узник могНазвать бы день, и место, и причину,Приведшие в зловонную пучину.Но странствующий, уж в годах, поэт…И гости — пышного дворянства цвет…Обилье яств и пенные бокалы…А дальше — мрак… Кошмаров, видно, мало —Действительность ужаснее: подвал…Он — душегуб. Усач ему сказалВ оконце… День цветущий за стеною,А он в темнице, с хлебом и с водою.Он — душегуб! Но всё же, что и какСлучилось с ним?                           И в этот миг чудакВновь слышит голос за стеной:                                             «Мой пане,Здесь я, Петро́!»                   Петро, Петро, желанный!Милейший ключник! Не однажды он,Когда поэт, читателей лишен,Служил жрецом владыки Аполлона,Внимал словам, случалось, и соленым(Ясней сказать: отчасти не для дам…).«Мой пане… Я помочь хотел бы вам…Бежать не поздно… Вот лопата, нате…Под вечер…»                    — «Но скажи, голубчик, кстати…»— «Мне некогда… И могут подследить…Вам тут совсем немножко и пробить:Копайте только справа, под стеною,И к вечеру расстанетесь с тюрьмою,А я вас спрятать место присмотрю…»— «Петро, мой милый!»                            — «Ладно… говорю:Живей копайте!»

                               Вечер. Посвежело.Звенят в колодце ведра то и дело,Собаки лают. На востоке тьма,На западе кровавая тесьмаЗакатная. Нам песня рассказала,Как Бондаривна о беде узнала.Шепнули люди: «Убегай скорей!Ты не найдешь защиты у людей, —Канёвский-пан не шутит, судит скоро…»Оврагом, лесом да в ночную поруБежала Бондаривна от врага,—Но где ступала девичья нога,Где черевички легкие ступали,Там алой крови струйки побежали…Так черный всадник, солнышко догнав,Схватил его за золотой рукав,С размаху круто полоснул булатом,И кровь зарделась в небе бледноватомИ огненной струей ушла в зенит.

Веселья столько, что в ушах звенит,У пана Пшемысловского в покоях!Где пять панов уселись — словно сто их!Сегодня Людвиг — сын «поры златой» [111] —Велел накрыть столы, где меньше зной,Под липами — там светотень живая,Узоры ювелирные сплетая,Стелила легкий силуэт ветвей.

А дальше, несколько шагов левей,Под вишней — старый погреб, память деда.Вдруг деловито подтолкнул соседаПан Замитальский: мол, гляди, гляди!И прошептал: «Немножко подожди,Немножечко…»

              Ну, выдумал потеху!

Уж это да, не оберешься смеху!

Покойный дед мой… это было в год,Когда он с вашим дедом шел в походНа…

           Как же, как же! Их обоих вместеВписали в книгу доблести и чести.

Да, да! Да, да! Так дед еще, скажу,Умел шутить… А я не нахожуТеперь веселья прежнего!

                                             Еще бы,Теперь живем, как волки в тьме чащобы!

Да, шалость в духе старых добрый днейПод силу только старшим. Тем ценней!Тепло на сердце, словно праздник божий!Так, значит, дед. Отец-покойник тоже…

Главу я вскоре приведу к концуИ без задержки подарю чтецу(Читателю, конечно: извините!)Все основные тайны нашей нити.Был в погребе Тибурций заключен,Как будто дерзко преступил закон,Хоть не обидел мухи бедный малый.Но Замитальский шуткой разудалойДворянское вниманье подогрел.Когда поэт, как говорят, дозрел, —Токайское в своем считая стиле,—Его лакеи в погреб оттащили,Смеясь глумливо, но исподтишка.Теперь схватилось панство за бокаПод громкий смех: ведь случай без примера!Тибурций вылез, словно из пещеры,Косматый и комичный, как медведь.Притом, читатель дорогой, заметь —Седых волос немудрые остаткиТибурций в живописном беспорядкеВсегда держал, как музы верный сын.Еще заметь: не в краткий миг одинОн проложил счастливый путь к спасенью,Хотя и по прямому направленью,Хотя и весельчак Петро помог.Хмельной синклит ну просто изнемогОт хохота: «Вот чучело-то, боже!Глаза! Глаза-то на багровой роже!Ишь выпучил — точь-в-точь вареный рак!»

Умело подшутить еще не такДворянство старое, на радость сердцу,Умело подсыпа́ть в тарелку перцу,—Конечно, чужакам, своих не бьют.Ружье, нагайка, розга, сабля, кнут —Для развлеченья знати всё годилось.Попался нищий — ну-ка, сделай милость,На вербу лезь! И будешь куковать!Потом в «кукушку» невзначай послатьЗаряд из шомполки: давно набита!Считалось это шуткой знаменитой,Находчивой!.. Я случаев такихВам мог бы почерпнуть из старых книгНе два, не три, а может быть, поболе.Из слез кровавых, из предсмертной боли,Из синяков на молодых плечах,Из воплей девичьих в глухих ночах,Из седины, потоптанной бесчинноСафьяновою туфлей господина,Из диких оргий, где, под пьяный шум,Над всем святым глумился барский ум,Неистовый, и в алчном своевольеДетей травил борзыми в чистом поле,—Шляхетский смех «великородный» рос…

Всем представленье по душе пришлось,Что Замитальский дал у Пшемысловских.На Украине штукарей таковскихНемало попадалось в те года!Тибурций! Плачь, раз просят господа,Рви волосы: смеяться панство хочет!Всё это брюха сытые щекочет,В пищеваренье помогает им…Свой стыд стишком запечатлей смешным.Раз шут, получишь — должность, брат, такая —Кусок жаркого и бокал токая.

ГЛАВА ПЯТАЯ