Стихотворения и поэмы - Максим Рыльский

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

© Перевод В. Цвелёв

Од коршомки та до могилиСімсот верстов ще й чотири.Ой, там козак та напивався,А кінь з орлом закладався[109].

Пан Людвиг знак рукою подает,Нетерпеливый конь копытом бьет,И вся усадьба в праздничном круженье.Обширны Пшемысловского владенья,Они подходят к дебрям вековым.Там, на столбе, невольником немымЖивет орел в железной ржавой клеткеИ страстно жаждет, чтобы выстрел меткийОт долгих мук его избавил вмиг, —Ведь до сих пор он к плену не привык,Ведь до сих пор (хоть пленник, а крылатый)Он устремляет клюв свой крючковатыйВ ладонь, что корм бросает для него.Вблизи столба орлиного тогоУходит вспять дорожка скаковая:Поляна там отведена большаяДля состязаний. И беседка там,А перед ней привязана к столбамИ ленточка, — ее, летя стрелою,Тот конь сорвет, который пред толпоюСчастливого хозяина промчит.Уже собранье панское шумит,Тут важно друга ободрить глазамиИ стройной панне, и дородной дамеВот-вот ударит в сердце конский скок!Но не приспел еще начала срок,И все второго знака ожидают.У панны Стаси взор так и сверкает,И Стася, красный веер распустив,Им заслонилась и, глаза скосив,Как будто ненароком поглядела,Как молодой Медынский скачет смело,Смиряя конский яростный галоп.Кудрями, буйно свисшими на лоб,Глаза его горячие закрыло…Как, в самом деле, выглядит он мило!Всех, кажется, хотел бы победить!Помедли, муза! Что это за прыть?Ты о дешевых лаврах всё вздыхаешь?Ты всё Марьяна хвалишь, прославляешь,А Генриха читательским глазамНе показала? Пшемысловский самДивится: вот уж сын, каких немного!Своих соседей Генрих судит строго:Бесчеловечность, говорит, низка,Ни разу, вот ей-ей, его рука«Меньшого брата» в гневе не касалась.Когда ж студентов кучка собираласьХлебнуть пивка и шумно поболтать,Он выводил таких претензий рать,Кровавые слагая гороскопыДля края о́тчего и всей Европы,Так пиво дул и глотку разевал,Что якобинцем Генриха прозвалСтудент до гроба — Аполлон Кресало.Да и другие, не смеясь нимало,Подметив резвость Генриховых уст,Поддакивали: это наш Сен-Жюст!Вот молодец — его мельчайший атомНазвать уместно крайним демократом!Был, правда, грех, — а у кого их нет? —Сам Генрих, не стыдясь, на целый светТвердил, что он до юбок больно лаком.Но ловелас найдется в чине всяком,Другой и позначительнее будь,А женская его волнует грудь!Но, прыть в делах любовных проявляя,Иные подвигами мир пленяют,И пораженный мир твердит: ну-ну!..Так поступал и Генрих: не однуНавел на грех, хоть подвига тем часомНи одного не предъявил он массам(Простите мне подобный прозаизм!),Следил, как в мире зреет катаклизм,Пророчил крах прогнившему укладу,Бутылок грозно ставил баррикадуВ пивной старинной «Черного осла»,А позже вся компания брелаТуда, к девицам пригородным в «зало».

Там их «мамаша» радостно встречала,Гудела скрипка «добрый вечер» им,Герасим-вышибало, как своим,«Гостям хорошим» сладко улыбался:Он в господах дотошно разбирался,Как Людвиг в берберийских жеребцахИли поэты в звездах и цветах…Случались и серьезные романы.Одна вдова… Бывало, глянет пряноНа Генриха — и жаром опалит.Походка! Взоры! Величавый вид!Прическа! Сапожки! Мутится разум…Но он бесстрастен, не моргнет и глазом:Есть Зося в переулке Королей, —Три дня назад знакомство свел он с ней;Сказала, что сегодня будет в парке…И вот костюм, по новой моде — яркий,Цвет молока с малиной (есть такой),Мелькает меж деревьями… РукойМахнула робко… Раз, два, три! Готово!Чрез месяц на приветливое словоЕе — пан Генрих дергает плечом…Как? Взором, вздохом или слез ручьемСвязать того, кто путь миров изменит?Комедия!                И снова пиво пенитКомпания у «Черного осла».

А летом, удалившись в глушь села,Не сетует, что угнетен тоскоюПан Генрих — нет! Он скорбью мировоюТеперь охвачен с головы до ног:Здесь человек и гражданин не смогПризнанья вечных прав добиться! ВсюдуЦарит неволя! Чахнущему людуУдел — пролить для сытых кровь и пот!Народ убог и слеп, как жалкий крот!Паны — что скот, без мыслей, без стремлений!..Отцу он не вверял своих воззрений,Они ему, конечно, далеки!А если вдруг тяжелый груз тоскиЕму на плечи опускался хмуро,Он способ знал (великие натурыВсегда умеют, захворав тоской,Ее вводить умело в должный строй):В вечерний час тихонько у порогаСверкал лукавым глазом Кутернога,Седого пана неизменный раб…Ночь летняя порассказать могла б,Когда бы вдруг заговорить сумела,Что, мол, служить отцу — благое дело,Но и сынка не вредно развлекать.Но всё еще гаремную печатьНе трогали… (В семье царил обычайСчитать, что шутки Людвига в девичьей —Большая тайна… а тем паче сынИ дочь… ни-ни…) Пожалуй, я одинМогу назвать наяд и нимф крестьянских,Допущенных в уют покоев панскихСкучающего пана развлекать…Но это ни к чему… Одна, иль пять,Иль десять… Без учебника понятно,Что в личной спальне… действуют приватно.До этих дел нам дела нет никак!

Пан Людвиг тут вторично подал знак —И всадники помчались, поспешилиИ золотой волной вечерней пылиБольшую площадь вдруг заволокли.И грянул туш. «Пошли! Пошли! Пошли!..» —Волнуясь, шепчет панство. Кони скачут,А знатоки глядят вовсю, судачат:Какая стать, какая резвость, ход,Кому беду фортуна принесет,Кому отдаст торжественные лавры.Не молодые люди, а кентаврыСтремятся мимо пленного орла…Когда бы воля сизому была —Взлетел бы он, под небеса поднялся.Как тот, что над корчмою состязалсяС казацким добрым вороным конем…Но не тоской — презрения огнемПомянем эту славу дня былого…О «добрый» старый мир, будь проклят снова,Где Кутерноги подают дивчат,Когда отец — старик, в солдатах — брат.В последний раз помянем с омерзеньемТот мир, покончим с «сладостным виденьем» —И дальше в путь…                             Уж не один забегПрошел в поместье. Тот, другой, рассекПобеды ленту. Зрители в ладониС восторгом плещут. Отдыхают кониВспотевшие, чтобы сорваться вновьВ безумный бег. В глазах у них любовьК хозяину (хозяин так считает)Час от часу всё пламенней сверкает…

Последний круг — опять гудит земля,И всадники несутся вскачь, пыля,Под возгласы и марша грохот дикий…Минута — и приветственные крикиВзлетят под небо…                               Пшемысловский-панПобагровел: ну и шельмец Марьян!Прискачет первым, бестия лихая!А панна Стася веер, замирая,Опять прижала к сердцу докрепка,И безотчетно выдает рукаСекрет ее волнений и желаний…Без пятен славный род Медынской-пани,Супруг ее слыл малым неплохим,Да уплыло имение, как дым,И не одно! Напрасно и стремиться,Чтоб за Марьяна дочку мог решитьсяОтдать пан Пшемысловский… Но притомИзвестно всем: блистательным цветкомРастет любовь и зреет под запретом…Вот гости к победителю с приветомНаправились… Для обозренья имКонюший старый, сгорбленный Максим,Шпака, коня счастливого выводит.Конь утомился, ребра так и ходят,Но биться об заклад готов Марьян,Что птицей легкокрылой, дик и рьян,Он снова может мчаться без предела…А Стася — Стася даже побледнела:Конек чудесный! Милый! Дорогой!

Лишь Пшемысловский тут кривит душой,И злость ему под горло подступает:Опять коней арабских побиваетНегодный Шпак… бездельник… сто чертей!А Генрих! Генрих… На коне, ей-ей,Как мокрая ворона на заборе!Но средство разогнать досаду вскореНадежное нашел ехидный ум.Под россказней и поздравлений шумВелел тихонько Людвиг Кутерноге,Чтоб поучили в стойле, на пороге,Как гости удалятся на обед,Максима-конюха… Проклятый дед,Совсем коней забросил!                                        И, украдкойРаспорядясь, вошел с улыбкой сладкойВ круг пышных дам и молодых господ.А день на запад наклонил с высотСвое чело. Курилась над именьемСухая пыль.                    С подчеркнутым уменьемПопотчевать гостей и обласкать,Велит столы пан Людвиг накрывать,Лакеев твердо направляет дело.Кипит токай, шампанское вскипело,Наполнив кубки. Началась пораБесед и шуток. Старики «вчера»,Как легкий мяч, друг в друга запускают,А молодые «завтра» защищают,И за «сегодня» бой почти готов.Хозяин строй обеденных столов,Как маршал перед боем, озираетИ с паном Замитальским поминаетГод тысяча…                  Блистательный ГуставДоволен, трем девицам разостлавСилки любви. Для славного МарьянаНесут большую кружку, славу грянувВ честь победителя. Карпович сам,Хоть в аскетизме и клялся друзьям,Урчит блаженно, словно кот ленивый.Тибурций жмется с краю, торопливоНаливку допивая.                              «Ну, вперед! —Шепнул себе — и начал: — Не умрет,Не сгинет ввек дух рыцарский высокий!»Кто посмотрел, кто мимо — и потокиСтихов, высокопарная хвала(Род дифирамба) густо потекла.Стремясь прибавить живости банкету,Мигнул пан Замитальский, чтоб поэтуТибурцию смешали в чарке всехНапитков со стола… Беззвучный смехМежду гостями тихо пробегает:Потеха! Замитальский дело знает!Ох, выдумщик!                         Да, тертый он калач.Во всем находит шутку, а не плач.Раз, помнится, в разгар аукциона,Когда его именье, плод законныйТруда (…чьего?), пускали с молотка,Он, беззаботно взявшись за бока,Отменный фокус показал беспечно:Чиновника (неважного, конечно,С большим бы, может, канитель была)Он приказал, подняв из-за стола,Где тешил тот вином свою натуру.Зашить без жалости в медвежью шкуру,Да и спустил со своры всех собак.Тут страху вдоволь повидал бедняк!Передают, медвежья получиласьБолезнь (простят мне дамы, не годилосьРассказывать об этом)… Злые псы, —Клянусь вам, чудо силы и красы,Из прежних волкодавов… Близок к смертиБыл дурень… Подходил ему капут…Пан псов прогнал, а кое-что в конвертеПредотвратило и позор и суд.И приказной убрался, сытый, пьяный,Закрыв глаза на все свои изъяны,Хоть маялся недель, должно быть, с пять…Смеются гости, каждый рассказатьСпешит: тот — быль, а этот — небылицу…А тихий вечер не спеша струится,Как пенный мед.                          Сидит среди гостейЛишь Генрих сам не свой. Кто скажет: «Пей» —Покорно пьет, а мыслью улетаетКуда-то вдаль. Тоска ему сжимаетБунтующее сердце… Потому,Быть может, что победа не емуДосталась, а другому? Нет! Пустое!Для автора нет тайны у героя,И я, читатель, сообщаю вам:Марининым обязан лишь очамПан Генрих всем унынием жестоким;Сегодня у девичьей, ненароком,Впервые увидав ее, в одинКороткий миг отца достойный сынВдруг завистью ревнивой распалился…

Ночь подошла. Обед не прекратилсяДо ужина. Тибурций спит давно.(И настрого будить запрещеноПрислуге: Замитальского затеиПоследуют — и шустрые лакеиПриказов ждут дальнейших.)                                          Всё дружнейШумит беседа. Будто на коне,Сидит пан Людвиг на хозяйском стуле.А в гуще сада вишни не уснули,Как море — соловьиная весна.И шепчут там два голоса: онаИ рядом он…                       И, не переставаяИ не спеша, струится ночь густая.И только ветер разобрать бы смог,О чем девичий шепчет голосокВ отчаянье и сладостной истоме.

Марко, послушай… Гости в панском домеДо завтра будут… Некогда емуМеня схватить… Любимый, одномуТебе верна я… Завтра ж что… Пропали…Не раз уже соседи намекали:«Та самая…» Я на беду взросла,Сердечный друг мой!

                                    Что ж… Пора пришла…Я знал — придет… Нельзя так оставаться…Под вечер… Гости будут разъезжаться…И в суете… Всё подготовлю я,Улажу… Полно, звездочка моя…Пируют, слышишь? Наливают чаши…Ну, что им труд наш, горе, слезы наши?..Максима бить велел, не скакунов,Плетьми… За что? Неужто у пановПропала память… И придется сноваНапомнить Гонту им?..

                    Молчи, ни слова…Там ходят…

Знаю, им устроят пир,Пир будет! О, хотел бы я весь мирПеревернуть!

Родной, молчи!.. услышат…

А ночь узор свой темно-синий пишет,А гости веселятся, а бокалВновь полон, и Густав не пересталОстротой новой подбодрять веселье.Одни танцуют, те за карты сели,Храпит Тибурций, Стасина рукаБагряный веер сжала докрепка,И, дремою объят, в веселом гулеСидит пан Людвиг на хозяйском стуле.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ