Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

Каторга и религия

 На Сахалине одиннадцать церквей, но религиозна ли каторга?

 Мне вспоминается такая картина.

 Светлый праздник. Ясная, холодная, чуть-чуть морозная ночь. Владивосток то там, то здесь словно вспыхнул, - иллюминованы церкви. Налево от нас огнями сияет "Петербург". Несколько подальше гигант "Екатеринослав" кажется каким-то призрачным кораблем, сотканным из света.

 "Христос воскресе!" несется над тихим рейдом. Небо так бездонно. Звезды так ярко горят.

 На нашем "Ярославле" радостное оживление. Из кают-кампании доносится стук посуды, - приготовляют разговляться. По палубе мигают свечки конвойных и команды. Мы целуемся друг с другом особенно сердечно. Словно действительно стали друг к другу ближе, роднее. Как-то особенно чувствуется в эту ночь, вдали от дома, от близких...

 И только там, в трюме, тихо как в могиле. Среди радостного ропота "Воистину воскресе" батюшка идет кропить святой водой палубу. Мы проходим мимо "особых мест", выходящих на палубу. Я заглядываю в иллюминатор. Там несколько человек. Хотя бы кто встал, пошевелился при пении проходящих мимо певчих, когда в иллюминатор виден священник с крестом.

 Мне особенно запомнилось лицо одного старосты отделения, "обратника". Я словно сейчас вижу перед собой это лицо. Он смотрит на проходящую мимо процессию и - ничего, кроме спокойного равнодушия.

 - Ишь, мол, сколько их!

 Он даже не перекрестился, когда, проходя мимо, ему чуть не в лицо запели "Христос воскресе".

 Так встретить Пасху, - сердце невольно сжимается.

 - Будет батюшка обходить арестантские отделения? - спрашиваю я у старшего офицера.

 Через полчаса он подходит ко мне. У него какой-то смущенный вид:

 - Знаете, я думал просить батюшку обойти отделения... Пошел, а они все спят.

 Спать тихо и мирно в такую ночь. И это после тех душу переворачивающих сцен, которые я видел во время исповеди еще месяц тому назад. Но в том-то и дело, что в каторге человек с каждым днем сердцем крепчает, как объяснил мне один каторжанин-сектант.

 Английский миссионер, член библейского общества, посетивши сахалинские тюрьмы, раздавал каторжанам молитвенники. Очередь дошла до старого каторжанина Пазульского. Он в высшей степени вежливо и почтительно поклонился миссионеру и, отдавая назад книгу, холодно и вежливо сказал переводчику:

 - Скажите господину, чтоб он отдал книгу кому-нибудь другому: я не курю[43].

 Большинство каторги - атеисты. И если кто-нибудь из каторжников вздумает молиться в тюрьме, - это вызывает общие насмешки. Каторга считает это "слабостью", а слабость она презирает.

 Как они доходят до отрицания? Одни - своим умом.

 - Вы верите в Бога? - спросил я Паклина, убийцу архимандрита в Ростове.

 - Нет, всякий за себя, - отвечал он мне кратко и просто.

 Полуляхов, убийца Арцимовичей в Луганске, относился, по его словам, с большой симпатией к людям религиозным, "любил их".

 - Ну, а сами вы?

 - Я по Дарвину.

 - Да вы читали Дарвина?

 - Потом уж, после убийства, случалось.

 Из разговоров с ним можно было видеть, что он Дарвина, действительно, читал, хотя и понял его чрезвычайно своеобразно, "по-своему".

 - Где же Дарвин отрицает существование Бога?

 - Так. Жизнь, по-моему, это борьба за существование.

 "Борьба за существование", понятая грубо, совсем по-звериному, - вот их религия.

 Некоторые дошли до отрицания, так сказать, путем опыта.

 - Вздор все это, - с улыбкой говорил мне один каторжанин, - я видал, как люди умирают...

 А он имел право это сказать: он, действительно, "видал".

 - Меня самого "это" интересовало. Я нарочно убивал и собак. Одинаково умирают. Никакой разницы. Смотришь, что ему в это время нужно: чтоб пришибить его только поскорее, чтоб не мучился.

 Как доходят в каторге не только до отрицания, до ненависти к религии, ненависти, высказывающейся в невероятных кощунствах.

 - В этаком-то болоте нетрудно потеряться, - говорил мне в Корсаковском округе одесский убийца Шапошников в одну из тех минут, когда ему приходила охота говорить здраво и не юродствовать.

 Мне вспоминается один каторжанин. Он трактирщик из Вологодской губернии. В его заведении случилась драка между двумя компаниями. Он принял сторону одной из них и кричал:

 - Бей хорошенько.

 В результате - один убитый, и его обвинили в подговоре к убийству. Говоря о своем разрушенном благосостоянии, о своей покинутой семье, о том, что ему пришлось и приходится терпеть на каторге, - он весь дрожал и начал говорить такие вещи, что я его остановил:

 - Что ты! Что ты! Что говоришь? Бога побойся! Ведь ты христианин.

 Несчастный схватился за голову:

 - Барин, барин, ума я здесь решаюсь.

 Мне вспоминается одна сцена, разыгравшаяся перед поркой. "Наказанию подлежал" бессрочный каторжанин Федотов, 58 лет. Он сослан на Сахалин за разбой. Бежал, разбойничал в Корсаковском округе в шайке беглых, убил, защищаясь при поимке, крестьянина. Затем вместе с одним бывшим инженер-технологом был пойман в подделке пятирублевых ассигнаций и, наконец, украл из церкви ножичек.

 - Бог меня из огорода выгнал, красть у него стал. С тех пор без Бога и хожу, - с грустной улыбкой объяснил мне Федотов.

 За свои три преступления Федотов получил три раза по сту плетей и был три года прикован к тачке. Теперь у него развился сильнейший порок сердца. Он еле ходит, еле дышит. Страдает по временам сильными головокружениями и психически ненормален: его подозрительность граничит прямо с бредом преследования. Во время припадков головокружения он кидается с ножом на докторов и на начальство. В обыкновенное же время это очень тихий, кроткий, добрый человек, слабый и крайне болезненный.

 Преступление, за которое он подлежал наказанию на этот раз, заключалось в следующем. Боясь, что в Рыковском доктор лечит его не "как следует", Федотов без спроса ушел в Александровское к доктору Поддубскому, которому вся каторга верит безусловно. За побег он и был присужден к 80 плетям. Еще не подозревая, что мне придется перед вечером встретиться с Федотовым при такой страшной обстановке, я беседовал с ним. Он подошел ко мне с письмом.

 - От кого письмо?

 - Собственно от меня.

 - Зачем же писать было?

 - Не знал, будете ли с таким, как я, говорить. Да и высказать мне все трудно, - задыхаюсь. Видите, как говорю.

 В письме Федотов "считал своим долгом" известить меня, что каторга относится к моей любознательности с большим сочувствием, просил меня "никому не верить" и каторги не бояться: "кто к нам человек, к тому и мы не звери". И в заключение выражал надежду, что мое посещение принесет такую же пользу, как и посещение "господина доктора Чехова".

 И вот в тот же день мы встретились с Федотовым при таких обстоятельствах.

 В числе других "подлежавших наказанию" был приведен в канцелярию и ничего не подозревавший Федотов. В сторонке скромно стоял палач Хрусцель со своими "инструментами", завернутыми в чистую холстину, под мышкой. Около дверей с испуганными, растерянными лицами толпились "подлежавшие наказанию".

 Я с доктором и помощником смотрителя сидел у присутственного стола.

 - Федотов!

 Федотов с тем же недоумевающим видом подошел к столу своей колеблющейся походкой слабого человека.

 - Зачем меня, ваше высокоблагородие, изволили спрашивать?

 - А вот сейчас узнаешь. Встаньте, пожалуйста: приговор, - обратился ко мне помощник смотрителя и начал скороговоркой "вычитывать приговор".

 - Принимая во внимание... признавая виновным... 80 плетей...

 Чем далее читал помощник смотрителя приговор, тем сильнее и сильнее дрожал всем телом Федотов. Он стоял, держась рукою за сердце, бледный как полотно, и только растерянно бормотал: