Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 - За отлучку-то... за то, что к доктору сходил.

 И когда кончили читать приговор, и мы все сели, он, удивленно посмотрев на нас всех с величайшим недоумением, сказал:

 - Вот так Бог. Значит, пусть отнимают жизнь...

 Сказал, шагнув вперед, и вдруг все лицо его исказилось. Его забило, затрясло. Вырвался страшный крик.

 И посыпался целый ряд таких кощунств, таких страшных богохульств, что, действительно, жутко было слушать. Федотов рвал на себе волосы, одежду, шатаясь, ходил по всей канцелярии, ударялся головой об стены, о косяки дверей и вопил не своим голосом:

 - Режьте, душите, бейте меня. Хрусцель, пей мою кровь... Надзиратель, убей меня...

 Он кидался на надзирателей, разрывая на себе рубашку и обнажая грудь:

 - Убейте. Убейте.

 И пересыпал все это такими богохульствами, каких я никогда не слыхивал и, конечно, никогда уж больше не услышу. Трудно себе представить, что человеческий язык мог повернуться сказать такие вещи, какие выкрикивал этот бившийся в припадке человек.

 Становилось трудно дышать. Доктор был весь бледный и трясся. Перепуганный помощник смотрителя кричал:

 - Выведите его! Выведите его!

 Федотова схватили под руки. Он вырывался, но его вытащили, почти выволокли из канцелярии. Теперь его вопли слышались со двора.

 - Да разве его будут наказывать с пороком сердца? - спросил я.

 - Кто его станет наказывать. Разве его можно наказывать, - говорил дрожащий доктор.

 - Так зачем же вся эта история? Для чего? Что ж прямо было не успокоить его, не сказать вперед, что наказание приводиться в исполнение не будет, что это только формальность - чтение приговора? Ведь он больной.

 - Нельзя-с, порядок, - бормотал юноша, помощник смотрителя.

 Вот, быть может, одна из тех минут, когда гаснет вера, и злоба, одна злоба на все, просыпается в душе.

 - Какой я есть православный христианин, - часто приходилось мне слышать от каторжан, - когда я и у исповеди, святого причастия не бываю.

 Многие просто отвыкают от религии.

 - Просто силком приходится гонять, - жалуются и священники и смотрители.

 Обыкновенно же это уклонение имеет своим источником глубоко-религиозное чувство.

 - Нешто тут говение, - говорят каторжане. - Из церкви придешь, а кругом пьянство, игра, ругня. Лоб перекрестишь, гогочут, сквернословят. Исповедуешься - придешь, - ругаться. До причастия-то так напоганишься, - ну, и нейдешь. Так год за год и отвыкаешь.

 И сколько истинно глубоко религиозных людей "отвыкает". Говоришь с ним, слушаешь и диву даешься: "Да неужели все это люди из "простой", верящей, религиозной среды".

 - Помилуйте, где ж тут, какому тут уважению к религии быть, - говорил мне один из священнослужителей в селении Рыковском. - Еще недавно у нас покойников голых хоронили.

 - Как так?

 - Так. Принесут в гробу голого, и отпеваем. Соблазн.

 - А где ж одежда арестантская?

 - Спросите... Не похороны, а смех.

 Большой удар религиозному чувству каторги наносят и эти "незаконные сожительства", отдачи каторжниц поселенцам, практикуемые "в интересах колонизации". Одно из величайших таинств, на которое в нашем народе смотрят с особым почтением, профанируется в глазах каторги этими "отдачами".

 - Чего уж тут молиться, - услышите вы очень часто, - чего тут в церковь ходить. В этаком грехе живем. У нее вон в Рассее муж жив, а ее чужому мужику дают: живи!

 Или:

 - Муж в каторге в Корсаковском, а жену в Александровское: с чужим живи.

 Помню "ахи" и "охи", какие возбудило в Рыковском прибытие Горошко - мужа, добровольно последовавшего в каторгу за женой.

 - Ну, дела, - качали головой поселенцы. - За ней муж из Рассеи добровольно идет, а ее здесь тем временем трем мужикам по переменкам отдавали.

 Брак потерял в глазах каторги значение таинства: изредка, очень-очень изредка услышишь очень робкий вздох сожительницы-каторжанки:

 - Оно хорошо бы повенчаться. Венчанным-то на что лучше.

 Но большинство, не все - рассуждают так.

 - Не "крученым" не в пример лучше. Не ндравится, сменил. Ровно портянку.

 - Разве здесь заботятся о поддержке религиозного чувства среди каторжных, - жалуются священники.

 Каторжник считается "человеком отпетым". И всякое человеческое чувство считается ему чуждым.

 - Это все нежности, сентиментальности и одна гуманность, - говорят господа сахалинские служащие.

 Каторжные, только разряда исправляющихся, освобождаются от работ в последние три дня Страстной недели. Но частному предпринимателю Маеву, в посту Дуэ[44], понадобилось, чтоб каторжане работали и эти три дня. Равнодушная ко всему, каторга махнула рукой и пошла. Это незаконное распоряжение остановил только священник в Дуэ. Он вышел навстречу к рабочим, шедшим в рудники, с крестом в руках; это было в Страстную пятницу. Каторга "опамятовалась" и вернулась в тюрьму.

 Старики Дербинской каторжной богадельни, эти страшные старики-нищие, которые все на свете презирают, кроме денег, жаловались мне, что они:

 - Священника-то даже и в глаза не видят. На Пасху и то не был.

 А дербинский священник говорил мне:

 - Я ходил и вел с ними собеседования, но перестал: они не умеют себя вести. Тут читаешь, ведешь беседу, а в другом углу во все горло ругаются между собою площадными словами. Смеются. Я и прекратил свою деятельность.

 - Мне, наоборот, казалось бы, что тут-то и следует ее усилить.

 Но батюшка только посмотрел на меня с изумлением.

 В библиотеке Александровского лазарета я нашел предназначенные для духовно-нравственного чтения каторжанам следующие книги:

 16 экземпляров брошюры: "О том, что ересеучения графа Л. Толстого разрушают основы общественного и государственного порядка".

 21 экземпляр брошюры "О поминовении раба Божия Александра" (поэта Пушкина).

 4 экземпляра "Поучения о вегетарианстве".

 14 экземпляров брошюры "О театральных зрелищах Великим постом".

 Конечно, это играет огромную роль: эти брошюры о Толстом, о существовании которого они и не подозревают, о вегетарианстве, о котором они никогда и не слыхивали, и особенно "о театральных зрелищах Великим постом".

 И в то же самое время в этой библиотеке на Сахалине, так хорошо вооруженной против театральных зрелищ, имеется для раздачи каторжным всего 5 экземпляров "Нового Завета" и только 2 экземпляра "Страстей Христовых".

 Вот и все.

Сектанты о. Сахалина

I

 Большинство каторги все это простой русский народ - "к Богу привычный", должна же религиозность прорваться в виде протеста, прорваться ярко, страстно, горячо, фанатически.

 И она прорвалась.

 В селении Рыковском и окрестных возникла секта "православно верующих христиан". Секта эта, ниоткуда не занесенная, чисто сахалинского происхождения. И возникла она, быть может, именно, как невольный протест против атеизма каторги. Когда я был на Сахалине, сахалинские "православные христиане" претерпевали "гонение", что еще более закаляло их в сектантской вере.

 На мой вопрос, что это за секта, священник села Дербинского, "воздвигший на них гонение", очень оригинальный сахалинский батюшка, из бурят, отвечал мне:

 - Молокане.

 И от самих сектантов я слышал:

 - Христос есть камень, о который разбиваются неверующие, к примеру сказать, хоть молокане.

 Секта странная, как странна ее родина, как необычайны люди, ее основавшие.

 Батюшка из бурят, богословски, по его словам, "особенно не образованный", не особый знаток в определении сект.

 Он и "гонение воздвиг", т. е. начал дело о молоканах после того, как потерпел крушение на мирном пути. Прослышав о появлении сектантов, он устроил с ними собеседования; но сектант Галактионов, писание знающий, действительно как таблицу умножения, начал "предерзко засыпать батюшку ложно толкуемыми текстами". Собеседования эти были так "соблазнительны", что священник их прекратил и нашел, что секта, с которой он борется, не простая, а "опасная".