Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 А опасная секта, это, по мнению батюшки, молоканство.

 И вот страстные сектанты ждали, дождаться не могли "гонений" за то, что они исповедуют будто бы молоканство. Им страстно хотелось именно "неправедного гонения".

 - Пусть ижденут нас за напраслину!

 И они готовились к этому гонению за напраслину радостно, как к мученичеству.

 Сахалинская секта "православных христиан", еще раз повторяю, секта странная; в ней всего есть: и молоканства и духоборчества, есть несколько и хлыстовщины.

 Хотя у этой секты и есть "Иисус Христос", но главою ее, истинной душой следует считать "апостола Павла" - Галактионова.

II

 Легким, широким шагом, позванивая на ходу железным посошком, идет по дороге Галактионов.

 Зажиточный поселенец, он одет, как прасол, в пиджаке, в длинных сапогах. Длинные светлые волосы падают на плечи. Белокурая бородка. Взгляд голубых глаз ясный и открытый. На лице вдохновенная дума.

 Может быть, в эту минуту стихи сочиняет.

 У Галактионова около 200 стихотворений. И стихи он любит сочинять "жалостные".

 - Чтоб петь можно было.

 Для примера приведу одно:

Я ошибкой роковою

Как-то в каторгу попал,

Уже сколько, я не скрою,

Наказанья я принял:

Розги, плети, даже кнут

Часто рвали мою плоть, -

Уж душа ли, - что на свете? -

Позабыл меня Господь.

 Остальные стихотворения в том же роде.

 Галактионову лет под сорок. Но он "старый сектант". Сектант в третьем, быть может, в четвертом поколении. Как попали его прадеды в Томскую губернию, - он не знает, но деды его в 1819 году были сосланы из Томской губернии "от Туруханска по Енисею, за 400 верст". Родители три раза судились за духоборство.

 Галактионов родился "неспроста, а для большого дела". Пророк Григорьюшка Шведов за три года предсказал его рожденье и объявил, что будет жить в нем. Когда пришла смерть, Григорьюшка собрал всех, встал, поклонился:

 - Ну, теперь до свиданья все!

 И умер.

 - С тех пор я начал жить.

 - А помнишь ты, Галактионов, как ты Григорьюшкой Шведовым на свете жил?

 - Для чего не помнить! Все помню!

 И Галактионов начинает рассказывать то, что он, вероятно, слышал в детстве от старших о пророке, но относительно чего уверовал, что это было все с ним.

 Предназначенный с детства "для большого дела", он жил, погруженный в изучение Писания, которое надо знать.

 - Вот как вы табель умножения знаете. Ночью вас спросить: "Пятью пять, сколько?" - вы ответите. Так и я всякое место Писания знать должен.

 Сектантское увлечение довело Галактионова до галлюцинаций. При встрече с духовными лицами он видел их в образе дьявола. Отсюда оскорбления и ссылки. У Галактионова была своя "заимка", небольшие золотые прииски; его их лишили и сослали в Камчатку. Из Камчатки сослали, с лишением всех прав, на поселение на Сахалин, как значится в статейном списке, "за порицание православной веры и Церкви".

 На Сахалине Галактионова сразу невзлюбили все.

 - Если б я сказал: "Пойдем и обворуем", меня бы полюбили все.

 А Галактионов занимался тем, что садился на завалинку, всякого прохожего останавливал и поучал текстами.

 Предназначенный от рождения к "большому делу", он на Сахалине, среди населения порочного и падшего, превратился в обличителя.

 - Передо мной живой человек, словно рыба, вынутая на песок, трепыхается и бьется, а я его текстами, текстами.

 Отправляясь на завалинку, Галактионов говорил себе:

 - Возьму кинжал, повешу его на бедро. Сегодня я должен убить несколько человек.

 - Тут и так-то человеку дышать нечем. А я его текстом режу.

 - На букве я как на троне сидел, и буквой как мечом убивал! - говорит про себя Галактионов.

 - И гнал я человека, аки Савл!

 - Люди и так в потемках бродили, а я им своими толкованиями тьму еще темнее делал. Это все равно, что пришел бы к человеку болящему доктор ученый и рассказал бы ему все подробно, что за болезнь и что от болезни будет. И, духу лишивши, хладно бы отвернулся и спокойно бы ушел.

 Недовольство обличителем все росло и росло.

 И в это самое время до Галактионова стали доходить слухи о живущем в селении Рыковском ссыльно-поселенце Тихоне Белоножкине, который всем помогает и никого не осуждает.

 Отношение Тихона Белоножкина к преступникам, действительно, преудивительное.

 Грозой Сахалина был беглый тачечник Широколобов, о котором я уже упоминал. Убийца-изверг, привезенный на Сахалин из Забайкалья прикованным к мачте парохода. Когда Широколобов бежал, весь Сахалин только и думал:

 "Хоть бы его убили!"

 Широколобова боялись и ненавидели все, а Тихон Белоножкин сам ему у себя приют предложил. Широколобов даже диву дался.

 - Мне?

 - Дела твои я осудил, а не тебя. Дела твои дурные, а кто в том повинен, что ты их делал, про то нам неизвестно.

 И целую ночь, по словам Галактионова, Широколобов провозился да просопел в подполье.

 - Заснуть не мог, себя было жаль. Сам потом говорил, что так думал: "Должен я теперь бечь и убивать и грабить, а что мне иначе-то делать?"

 А утром ушел и никого не тронул, с Тихоном, как с братом, простился.

 Такое отношение к преступлению и преступникам Тихона Белоножкина производило сильное впечатление, и вести о Белоножкине дошли до Галактионова как раз в то время, когда озлобление окружающих против обличителя достигло крайних пределов.

 - Начал я в те поры колебаться. Проповедую, а вижу: озлобление мною в мир входит.

 И заинтересовал Галактионова Тихон. Пошел.

 - До трех раз к нему ходил. До ворот дворца доходил, а во дворец не заходил. Раздумывал. "Как, мол, так, с детства все Писание знаю и все, что говорю, по текстам. Чему ж меня может мужик сиволапый научить?" И ворочался.

 А в третий раз зашел.

 - Застал четверых. И сразу, никогда не видавши, его узнал. Поклонился, говорю: "Здравствуйте". А он мне: "Я тебя ждал. Видели мы все звезду яркую, подошедшую к солнцу". - "А сколько, - спрашиваю, - раз звезда к солнцу подходила?" - "До трех раз". Тут я и затрясся. "Три раза, - говорю, - я к тебе ходил". А Тихон смеется так радостно. "И это, - говорит, - я знаю". Тут я ему про свои колебания и начал. И пошел и пошел. А он все смотрит, радостно смеется. "Писанье, - говорит, - что о Христе писано, все знаешь. Чего ж теперь-то тебе нужно?" - "Христа, - говорю, - ищу". - "Ну, и ищи. Найдешь". Тут я ему в ноги пал: "Помилуй". Лежу, а надо мной голос, да такой милый. "Раньше, - говорит, - ходил ты, Савл, по букве разящей, а теперь будешь ходить, Павел, по букве животворящей". Заплакал я, бьюсь как рыба у ног, а он меня поднимает да целует, целует. Заглянул я к нему в очи. Очи - как окна, заглянул в горницу, а там так мило. И увидал я, как в горнице у него мило, - скудость-то я своей горницы познал, - что украшал ее гробами великолепными. А у него-то в горнице все живое.

 "Горницей" Галактионов называет, конечно, душу.

 - И увидав, что у него-то в горнице все живое, а у меня гробы великолепные, заплакал я. А он-то все меня целует: "Не плачь! Теперь ты человек живой". Говорит: "Не плачь", а сам в три ручья плачет. Я и спрашиваю: "Как же ты мне велишь радоваться, а сам плачешь?" - "Это ничего, - говорит, - я за всех должен плакать, а ты не плачь". Тут-то я и понял в конец.