Седой Кавказ - Канта Ибрагимов

– Да ничего… Просто хотел спросить, кто такая Полла?

– Полла? – старший брат сделал многозначительную паузу, кашлянул. – Дуракам всегда везет… Завтра приедешь в колхоз – сам увидишь.

– Извини, что поздно позвонил.

– Ничего. Она этого стоит. А вот ты ее – вряд ли. И если не изменишь свое поведение, то марать судьбу девушки – не смей.

– А что ты о ней так заботишься? – с ехидцей в голосе ухмыльнулся Анасби.

– Я ведь говорю – что ты дурень… Как тебе не стыдно напившись, в такое время звонить мне… Ты где?

– У друга.

– Смотри, утром к семи часам буду в цехе, если тебя не будет на работе – уволю, а Поллы как ушей своих не увидишь.

Угарными глазами Анасби всмотрелся в свое отражение в гостиничном настенном зеркале. От тоскливого света ночника, черты его лица совсем омрачились, следы тюрьмы и разгульной жизни явно обозначились синевой вокруг глаз, морщинами на лбу, обвислыми щеками. Лежащая рядом девица во сне простонала, меняя позу издала неприятный звук, от этого Анасби сморщился, брезгливо обшарил ее глазами, следом с тем же выражением увидел себя в зеркале, быстро вскочил, оделся, с шумом, как будто напоследок, хлопнул выходной дверью…

На следующий день личный шофер Албаста подкатил к Байтемировым и сообщил, что в кассе колхоза выдают остаток задолженности по сахарной свекле за прошлый год. Матери деньги не дали, сослались на обязательность подписи дочери в расчетной ведомости. Полла, да и все остальные, поняли немудреный трюк, однако деньги, хоть и незначительные, нужны: бедность не порок – пытка.

Явилась она в контору. Издали чувствовала, как нахально рассматривает ее худющий, смуглый мужчина с сигаретой во рту. Получив деньги в кассе, у порога конторы Полла остановилась, и сама искоса глянула на позарившегося на ее судьбу изможденного хахаля. В ее взгляде, в уголках скривленных губ было столько презрения и надменности, что повидавший жизнь Анасби все понял; злобный ток прошиб его тело, под глазом подло задергался нерв.

– Ну что? Как тебе Полла? – странно улыбался в открытое окно кабинета старший брат. – Это тебе не халва за рупь двадцать, на халявном понтерстве ее не возьмешь – зубчики обломаешь.

Промолчал Анасби, только противно сплюнул, сел в свой «Мерседес» и, визжа колесами, оставляя клубы пыли, умчался с центральной усадьбы колхоза. Домой он приехал злым, подавленным. На вопрос матери «как Полла?» ничего не ответил. Как обычно, вечером поехал гулять, но через полчаса вернулся, рано лег спать. В последующие три дня он, как никогда ранее, спозаранку мчался в Ники-Хита на работу, сельчане видели, как его роскошный лимузин по несколько раз на дню медленно проезжал по улице Поллы. Наконец, не выдержав, он послал к девушке свою работницу с просьбой выйти на свидание и получил категорический отказ.

Чванливый, избалованный Анасби после тюрьмы вовсе возомнил себя героем. Не ожидал он к себе презренного отношения от какой-то «нищей соплячки». Он посчитал себя оскорбленным, его самолюбию нанесен тяжкий урон, и поэтому он должен обладать этой смазливой, горделивой девицей.

«Она еще поплачется в моих ногах», – решил он и отдал матери приказ – «фас».

Зачастила Алпату в Ники-Хита. Видя, что сама Полла и ее безвольная мать, абсолютно негостеприимны, она пошла окольными путями, закулисными беседами. Задобренный щедрыми подарками и обещаниями дядя Поллы Овта принял на себя благородную миссию по обузданию «охамевшей кобылицы».

– Вы понимаете, – говорил он Зуре и ее сестре, сидя у изголовья больного брата, – образованный, обеспеченный молодой человек из почетного семейства, наш односельчанин. Да нам честь с ними породниться! Будет жить в отдельной квартире, в центре Грозного. Все условия, роскошь, блага! Алпату и Домба клянутся, что дадут ей возможность окончить свой мединститут. Они даже рады этому. Подтверди это, – обращается он к сестре Зуры, – ведь так я говорю?

– Слово в слово, – подтверждает тетя.

– Да сам Бог послал нам это счастье! Один калым – три тысячи! Ты послушай – три тысячи! Это судьба, божий дар! Это позволит поддержать, а может, даже вылечить ее отца. А она? Нет стыда в ней. Совсем разболталась в чужом городе, среди этих христиан. А вдруг чего недоброго, что случится? Итак все село только и говорит, что девицу в чужой город отпустили. Я ночами не сплю, боюсь от нее позора. А какова репутация моя, моих детей, да и ее братьев… Позор!

Сама Полла этих разговоров не слышит, хотя и догадывается об их смысле. Как только дядя или тетя входят во двор, она убегает в сад или идет к соседям. Она абсолютно тверда в своем решении – замуж она не выйдет, тем более за такого потасканного гуляку.

Во что бы то ни стало, она должна окончить вуз, стать врачом, и главное в ее душе другой… порой «вредный», но милый, дорогой Арзо. Регулярно она получает от него короткие, сдержанные письма: в них всего несколько предложений, но сколько родного, нежного, близкого в этих скупых строчках.

Часто Полла ходит к Самбиевым, и они посещают ее. Кемса жалуется, что Арзо присылает письма раз в два месяца, а бывает и того реже. Полла скрывает, что Арзо еженедельно пишет ей, только загадочно улыбается, сама о нем ничего не говорит, но когда о нем говорят родные – ей приятно, а на нередкий вопрос сестры Арзо – Деши – «Ты дождешься его?» – ничего не отвечает, только от перехлеста чувств вся краснеет, потупляет взгляд. И как ей не дождаться его, если она только о нем и думает, а когда идет на прополку в поле, с любовью гладит старую грушу, под которой Арзо всего год назад поджидал ее.

Теперь о походах в поле и речи быть не может – Полла со всех сторон ждет подвоха. «Докуевы – скоты, и могут что угодно натворить, даже своровать, – думает она ночами. – А за меня заступиться некому. Если своруют, то обесчестят, перед властями – деньгами откупятся. Да сами они и есть власть! Даже если я и не буду жить с этим подонком, то сворованная – я сразу стану жеро… И как я тогда пред глазами Арзо предстану… Тем более связаться с проклятыми врагами Самбиевых!… И откуда эти Докуевы на мою шею свалились? Будь они неладны!»

И не сидит Полла, сложив ручки, не плачется в юбку матери, по-своему борется она всеми доступными ей способами.

Дядю и тетю всячески избегает, зато с их детьми охотно беседует и узнает Полла, что задобрены родственники всякими щедростями, посулены им большие подарки в случае успеха сватовства. И более того, обещано дядю назначить заместителем Анасби в сокодавочном цехе, а тетю – устроить в столовую колхоза.

Полла стыдит родственников, призывает их к добропорядочности, и кажется ей, что она выдержала натиск, отстояла себя. Но Алпату не сдается, подгоняемая младшим сыном, она ищет иные пути, и к Байтемировым направляются почтеннейшие старейшины и муллы со всей округи с просьбой выдать Поллу за сына уважаемого Домбы. Парализованный отец Поллы все слышит, ничего сказать не может, только моргает глазами, стоная раскрывает рот. От посещения дома столь почтительной публикой бедная Зура совсем скрючилась, в сгорбленной виноватой позе, забилась она в темный угол – еле мямлит о воле дочери.

– Что значит – «воля дочери»? – хором возмущаются старцы. – На все есть только божья воля, и мы должны воле всевышнего подчиниться. Где она? Приведите ее сюда! Что это за самодурство и богохульство. Да вы знаете, кто мы такие? И не стыдно – нам отказывать! Где ваши совесть, как вы блюдете традиции и честь вайнахов?! Мало того, что ваша дочь учится в чужом городе, она еще замуж противится выйти! А зачем женщине образование? Тем более медицинское? Все болезни от Бога, он нас ими наказывает за наши грехи, и только он нас может излечить… А женщина обязана дома сидеть, молиться, семью создавать. Позор! Да породниться с такими людьми – честь. Где она? Приведите ее к нам!

– Вы правы, абсолютно правы, – плачет Зура и в тесной комнатенке, протискиваясь между знатными гостями, направляется в соседнюю каморку: там Поллы нет, только окно раскрыто настежь.

– Мы без нее не уедем, – заключает один старец. – Найди ее!

Зура выбегает во двор.

– Ну, хоть увидеть, поспрашивать ее надо, – смягчает позицию другой.

– Может, и здесь окно откроем, – беспокоится третий. – Уж слишком воздух спертый.

– Хоть бы чай принесли.

– Какой-то бред! Я ничего не пойму… Вместо этой лачуги – городские хоромы предложены, а она в окно убегает.

– Да-а-а, что то нечисто здесь.

А отец Поллы безмолвно лежит, про него все позабыли, он тоже самое, что и нары под ним, – неодушевлен, он безмолвен, значит его нет. Только в глубоко впавших глазницах больного скопилась влага, он часто моргает, видно, пытается избавиться от слез, хочет хотя бы глазами привлечь внимание старцев, но они отягощены мирскими заботами, людской грех печалит их, не дает в спокойствии доживать свой век… Сдавшись, больной зажмурил глаза, а влага все накапливается, просачивается сквозь плотно сжатые веки, и вот впадина переполнилась горечью, и крупная, бесцветная слеза стремительно скатилась вниз, оставляя на иссохшей, безжизненной коже блестящий след.