Седой Кавказ - Канта Ибрагимов

Все ищут Поллу. Полла у Самбиевых. Кемса бежит к свату Наже Дуказову. Старик Дуказов направляется к Байтемировым.

– Ассалам аллейкум, марша дохийла *, – здоровается он с почтенными старцами, подходит к больному, достает из кармана несвежий платок, осушает им глазницы паралитика.

Часто заморгал отец Поллы.

– Как дела? – улыбаясь спросил Нажа, он часто навещает больного и умеет с ним общаться. – Ты все слышишь? – моргание. – Понимаешь? – моргание. – Ты Поллу любишь? – частое моргание. – Что гости хотят – понял? – моргание. – Согласен? – побежали зрачки из стороны в сторону. – Понял… Но гостей мы уважаем.

Дуказов еще раз с любовью вытер глаза больного, по-свойски сел в его ногах, грубой, шершавой рукой погладил холодную кисть.

– Я вас слушаю, – наконец обратился он к гостям.

Старцы замялись, стали переглядываться. Конечно, простой крестьянин Дуказов им, ученым-богословам, не ровня, и в былые времена можно было бы его послать куда подальше, или хотя бы пристыдить за столь вольное общение с уважаемыми гостями, но время идет, и теперь у Нажи Дуказова выросло девять сыновей, и еще двадцать семь племянников по отцовской линии, а весь род не перечислить, и хоть нет среди Дуказовых людей во власти, и не богаты они, а сила у них есть; их столько развелось, что не считаться с ними просто опасно. Вот и «распоясался» на старости лет Нажа – сел перед почтеннейшими старцами в вальяжной позе, закинул ногу за ногу, приосанился.

Это не забитая судьбой Зура, и старцам приходится повторяться о цели визита. И хотя тема та же, тон другой, а речь витиеватая, сложная, со ссылками на Коран и джейны *, и для пущей важности говорят они на арабском, а потом переводят смысл для необразованного Нажи на чеченский язык. Дуказов спокойно слушал, кивал головой. Вдруг лицо его посуровело.

– Слушайте, – бесцеремонно перебил он старца, – веревка должна быть длинной, а речь короткой. Я понял смысл вашей речи. И хочу для вас пояснить кое-что, хоть я и не учен в богословии. Чеченские женщины – свободные женщины, и как не пытайся – паранджу на них не надеть, и нечего им свое лицо прятать, и есть достоинство поведения у нас, у мужчин. А если вы так горите желанием обуздать наших женщин, то от своего очага плясать надо, а не в чужом доме стыдить людей. За наших женщин мы спокойны, а Поллой просто гордимся! А что касается Докуевых, так мы о них лучше вас знаем, в одном селе живем, на одной улице выросли. Так что, вам огромное спасибо за почет и уважение, мы обсудим ваше предложение, и если найдем нужным, сообщим вам о своем решении… Правильно я сказал? – обратился Дуказов к больному и, увидев частое моргание, продолжил. – Здесь больной, и он устал от нашего присутствия. Если вы уважите мой дом, то мы вас угостим чем Бог послал.

Вздохнула Полла в облегчении. Казалось ей, что миновала туча, однако неспокойно на ее душе, муторно. Смотрят на нее все окружающие по-новому: не то осуждающе, не то понимающе, не то отчужденно. Сторонятся ее и соседи и родственники, при ней замолкают, смотрят как на психованную, а за спиной шушукаются, сплетничают. Больше всего ее беспокоят глаза отца – смотрит он на нее вопрошающе, многое он хочет сказать, да не может; она тоже хочет поделиться с ним своими горестями, однако средневековый, горский этикет сдерживает порыв дочери. Одинока она, нет поддержки кругом и понимания. Пару раз, видно, нечаянно мать бросила вслух: «Три ты-ся-чи! Вот это деньги!», а потом младший братик, глядя наивными глазенками на Поллу, выговорил:

– Если бы ты вышла замуж, то мне мама мячик бы купила и еще – вот столько мороженого! – развел он ручонками.

Этого Полла не вынесла, повалилась в постель, зарыдала от отчаяния в подушку. Остаток дня провела в мучениях, затем в последующую ночь ей не спится, тяжело на душе, больно. Неужели она должна жертвой пасть? Неужели не станет она врачом, а станет прислужницей в доме Докуевых? Сызмальства на коленях по два гектара сахарной свеклы возделывает, и до того ей противен этот труд, что и сахар она ест только изредка (здесь сама себе лжет, сладости любит – просто экономит).

Всю ночь не спит Полла, то о младших братьях думает, то о родителях. Сквозь слезы засыпает. От увиденных кошмаров пробуждается в холодном поту, вновь ворочается, в подушку стонет, обессилев в полудреме забывается. И вдруг летят на нее мячики и мороженое: их так много, бесконечно много, ей холодно, больно, дышать тяжело, она задыхается, а вокруг стоят страшные, бородатые старцы и считают мячи и мороженое.

«Я согласна, согласна я выйти замуж!» – кричит Полла, а ей в ответ: «Нет, нет, невежа, искупай грех противления, всего на одну тысячу мячей и мороженого прилетело, а должно быть три! Ведь три тысячи за тебя калым дают! А ты?» И следом видит Полла другой сон – старинную чеченскую байку. Состарилась Полла, совсем дряхлая стала: волосы седые, неухоженные, как у ведьмы развесившиеся, вся она в лохмотьях, беззубая, морщинистая. И хочется ей выйти замуж, а братья стыдят, попрекают, пинают. И вот как условие, загоняют они ее в лютую, зимнюю ночь на промозглый чердак, дают три ореха и твердят: «Поломаешь ртом все три – выходи замуж». Мучается Полла-старушка с первым орехом, весь рот в крови, а она не сдается, приговаривает: «вот один поломаю, всего два останется». А кругом стоны, стоны… Просыпается Полла, вскакивает, и только увидев в полутьме, как сопят в ногах ее спящие братья, и услышав, как стонет в соседней комнате отец, она потихоньку возвращается в такую же, как сон, неласковую действительность.

Полла на цыпочках осторожно вышла во двор. На востоке тонкой лиловой черточкой забрезжил рассвет. Луны не было, звезды померкли, и только на западе ярко, свободно светилась красочная Венера. В ней было столько жизни, радости и задора, что эта энергия, этот запал взбодрил ее, с завистью и восторгом любовалась она сиянием небесной вольницы.

Нет, не видать вам моего уныния, не сверну я на полпути от намеченной цели! Я стану врачом! И буду верной только ему… Арзо!» – с девичьим ликованием думала она, и от этих мыслей стало ей легко, спокойно, с презрением вспоминала она кошмары сна.

Восторженная Полла побежала за дом, развязала сонного огромного пса и, маня его за собой, побежала по еще спящему, тихому селу к реке. С беззаботностью бултыхалась она в освежающем, прохладном потоке и только тогда, когда явно стали обозначаться контуры окружающих гор, закончила купание, с ощущением чистоты и свободы вышла на берег, огляделась. Прямо перед ней огромным загадочным куполом выросла крона величавого самбиевского бука, и казалось, что это не земное создание, а магический шар из космоса, и этот шар вместе с рассветом оторвется от грешной земли и улетит в беззаботное небо, к далекой и прекрасной Венере.

Много раз Арзо рассказывал о колдовской силе их бука, и теперь захотелось Полле приблизиться к нему, потрогать его, а может, и улететь вместе с ним. Улететь туда, где нет проблем, нет нужды и порочных притязаний, где есть добро, правда и… Арзо!

Сквозь высокий густой бурьян, ежась от колючек и прохладной росы, с замирающим от страха сердцем подошла она к кряжистому старому дереву; боязливо погладила его, еще и еще. Потом невольно прислонилась к великану, как к родному прижалась к нему всем телом, и чувствуя силу, осязая природную мощь, ей стало легко, сладостно, приятно. Закрыв глаза, она вдруг ощутила непонятный восторг, какой-то жар в груди, и этот сладостный жар упрямо, до буйства лаская, пополз вниз, она задрожала всем телом, лицо в блаженстве сморщилось, ногти вонзились в кору, а губы, сочные, алые губы, пытаясь угасить взбешенные стоны, страстно впились в шершавый ствол.

Доселе неведомая нега чувств охватила все ее тело, сознание, от приятной истомы подкосились ноги, в состоянии расслабленного восторга она упала на колени, низко опустила голову, и казалось ей, что не бук-великан громоздится над ней, а Арзо, и не на щупальца корневищ оперлась она теперь руками, а на пальцы ног своего защитника, и не стыдно ей от проявленных чувств, только заря смущения обагрила лицо, а любящее сердце рвется наружу.

Села Полла меж корневищ, оперлась спиной к богатырскому стволу, в полном млении сомкнулись глаза, и предстал перед ней ее милый Арзо, такой же высокий, как бук, курчавый, как крона. Говорит он что-то ей, улыбается, и от этих нежных слов, от пережитых чувств все больше и больше погружается она в покой сна, умиротворения.

Лай сельских собак, крики петухов, мычание голодных телят и недоенных коров разбудили Поллу. Село просыпалось. Проснулась и Полла. В эту летнюю, короткую, как жизнь человека, ночь, она пережила все: и кошмары сна и блаженство любви. «Все пройдет», – пронеслось в памяти частое выражение Арзо, еще немного посидела под магической кроной колдовского бука, вновь вспомнила свое одиночество и недобрые притязания. Нет, не поддастся она подлой алчности, не соблазнят ее Докуевские блага и городские хоромы.