Свидетель о Свете. Повесть об отце Иоанне (Крестьянкине) - Вячеслав Васильевич Бондаренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сухуми, июль 1966 года
Маленький домик старца Серафима (Романцова) стоял на улице Казбеги. Здесь, на этой тихой тенистой улочке, забирающей в гору, казалось, что пляжно-курортный Сухуми где-то далеко-далеко. Сюда не доносился ни одуряющий запах шашлыков, ни удары волейбольного мяча со спортплощадки, ни нетрезвый смех отдыхающих с набережной, ни звуки песни Майи Кристалинской «Нежность» из включенной на всю катушку «Спидолы»… Здесь была какая-то другая реальность, не подчиненная ни быстро бегущему времени, ни бешеному ритму южного курорта. Домик, притаившийся в тени густых деревьев, был известен верующим далеко за пределами Сухуми. Сюда по ночам приходили исповедоваться к старцу отшельники, скрывавшиеся в горах Абхазии, сюда приезжали глубоко почитавший старца Католикос-Патриарх всея Грузии Ефрем II и собратья отца Серафима – бывшие Глинские монахи, рассеянные теперь по всей стране…
Келейница матушка Евфимия сразу же проводила гостя к старцу. Он слушал отца Иоанна по обыкновению внимательно, не перебивая. Пристальные, глубоко запавшие темно-карие глаза, казалось, проницали самую его душу. А батюшка рассказывал обо всем, что тяготило его в последнее время. В том числе о болезни, которая в день памяти Иоанна Богослова почти на месяц приковала его к постели (еще хорошо, что врач Эльвира Васильевна разрешила лежать не в больнице, а дома), да и теперь еще не отпускала, вызывая время от времени мысли о скорой смерти… Особенно в самолете, когда «Ту104» набрал высоту над Москвой и сердце внезапно сдавило так, что на лбу выступил ледяной пот.
Потом отпустило. И, глядя из иллюминатора на проплывавшие внизу облака, он корил сам себя: ну, и зачем ты летишь к старцу?.. Чтобы что?.. Но на этот вопрос ответа у него не было. Он летел, как летят дети к отцу, подхваченные с места внезапной необходимостью быть рядом с родным человеком и услышать от него что-то самое главное…
На самом же деле тайная просьба к старцу Серафиму у него была. Он даже посоветовался по этому поводу с отцом Виктором Шиповальниковым, и тот горячо поддержал его. Постриг!.. Если ему осталось немного дней, он хотел бы прожить их в монашестве. Как прапрадедушка, орловский праведник Иван Михайлович Немытов, принявший постриг накануне смерти… О нем рассказывала когда-то мама, и рассказ этот запомнился на всю жизнь.
Но что ответит на это старец?.. Батюшка знал, что к подобным просьбам отец Серафим относился очень строго. Мог сказать приступавшему к нему: «Даже и не думай! Я знаю, когда тебя постричь, и не подходи». Зная об этом, отец Иоанн не беспокоил духовного отца подобными разговорами. Но теперь, когда он побывал на краю смерти, – другое дело…
Наконец рассказ был закончен. Прозвучала и просьба, которую отец Иоанн высказал приглушенным голосом, со всем возможным смирением. Наступила долгая тишина. А потом 81-летний схиигумен неторопливо заговорил в ответ:
– Болезнь часто посылается нам за грехи наши. Ведь в скорбях мы всегда делаемся ближе к Богу. Главное – никогда в болезни не отчаиваться, сверх сил она не дается. Это великая милость Божия, полезная нашему спасению.
Зная немногословие старца, отец Иоанн думал, что этим он и ограничится, но отец Серафим внезапно произнес, словно отвечая на какие-то свои мысли:
– Отче, не торопитесь умирать в своем произволении. Предадим вас и срок вашего земного странствия постригом в волю Божию…
Батюшке показалось, что он ослышался. Значит – да?.. Постригом?.. Монашеским постригом?.. Значит, прямо здесь, сейчас, на улице Казбеги свершится того, ради чего он появился на свет, к чему стремился всю свою жизнь?.. Вот так просто – не в монастыре, не в лавре, а в обычном, с виду неприметном доме на окраине Сухуми?..
…Свое имя в монашестве монах впервые слышит во время пострига. И теперь отец Иоанн впервые услышал от старца Серафима это имя – такое же, как и прежде. Иоанн, но теперь не в память Иоанна Пустынника, десять лет проведшего в заброшенном колодце, а в память апостола любви, Иоанна Богослова. Уже дважды незримо этот апостол присутствовал в его жизни: в ночь нападения бандитов на храм в Летове, когда молитва перед образом апостола спасла его, и совсем недавно, 21 мая, когда он пошатнулся во время посвященной ему проповеди…
– …Христос истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матере, и святых славных и всехвальных апостол, и преподобных и богоносных отец наших Антониа и Феодосиа Печерских, и прочих в постничестве просиявших, и всех святых Своих, спасет и помилует нас, яко Благ и Человеколюбец, – медленно проговорил последние слова чина пострижения старец Серафим.
На прощание он по обыкновению кратко напутствовал отца Иоанна:
– Как выздоровеешь окончательно, поезжай в Москву и проси Святейшего Патриарха об определении в монастырь. Там соблюдай два слова: «Благословите» и «Простите». Что говорят – слушай и что дают – кушай, по своей воле не поступай, а что благословляют делать – без ропота исполняй. И за все благодари Господа и Царицу Небесную…
Отец Иоанн опустился на колени, целуя руку старца. Он и сам не замечал, что плачет – плачет слезами счастья. То предназначение, для которого он был рожден, наконец свершилось… Отныне он – иеромонах Иоанн (Крестьянкин). И, на какой-то миг подняв невидящие от слез и близорукости глаза, вдруг понял, почувствовал, что вместе со старцем Серафимом стоят сейчас перед ним те, кто сопровождал его всю жизнь. Патриархи Тихон и Сергий, расстрелянный архиепископ Серафим (Остроумов), отцы Николай Азбукин, Георгий Коссов и Александр Воскресенский, митрополит Николай (Ярушевич), иеросхимонах Симеон (Желнин)…
И еще – мама…
Москва, октябрь 1966 года
В здании на Смоленском бульваре, 11/2, где с 1962 года размещался Совет по делам религий, на столе председателя Совета Владимира Алексеевича Куроедова тихо затрещал телефон внутренней связи. Не отрываясь от чтения бумаг, он снял трубку и коротко произнес:
– Слушаю.
– Владимир Алексеевич, к вам Фуров, – раздался голос секретаря.
– Пусть заходит.
Заместитель Куроедова Василий Григорьевич Фуров, переступив порог кабинета, по-военному четко прищелкнул каблуками:
– Разрешите?
– Проходи, садись.
Фуров сел на один из стульев, которые были придвинуты к столу хозяина кабинета. Выжидательно смотрел на Куроедова, ждал, когда тот заговорит первым. В глубине души Фуров относился к своему начальнику с легким пренебрежением, так как знал: войну Куроедов провел в тылу, на обкомовской должности, в то время как он, Фуров, с осени 41-го шагал фронтовыми дорогами, закончил заместителем начальника штаба дивизии по политчасти. Но, с другой стороны, все это
