Эстер Уотерс - Джордж Мур

Фред смотрел на нее, и Эстер, не глядя, чувствовала выраженную в его взгляде любовь. Минуту спустя он ушел. В простом, бесхитростном уме Эстер возникла мысль о неисповедимости судьбы. Выйди она замуж за Фреда, и вся жизнь ее была бы иной. Она жила бы так, как ей когда-то мечталось. Но она вышла замуж за Уильяма, и… Что ж, она должна сделать все, что от нее зависит. И тут же ее мысли обратились к мужу. Если Фред или друзья Фреда натравят на Уильяма полицию, его не только оштрафуют, но, как сказал Фред, могут еще и патента лишить. Что им тогда делать? Здоровье Уильяма не позволяло ему теперь ездить с ипподрома на ипподром, как прежде бывало. За последние полгода он потерял крупную сумму денег. Да и о Джеке надо подумать, Джек уже ходит в школу. Мысль о грозящей им опасности весь вечер сверлила ей мозг. Уильям возвратился поздно, и ей не удалось поговорить с ним с глазу на глаз, пришлось ждать, пока они останутся наедине в спальне. Там, развязывая тесемки юбки, Эстер сказала:

— Фред Парсонс заходил сегодня днем.

— Это тот малый, с которым ты была обручена? Он что, снова за тобой волочится?

— Нет, он заходил поговорить со мной насчет закладов.

— Закладов? Это как же понять?

— Говорит, если мы не прикроем игру, против нас возбудят судебное преследование.

— И он, значит, заявился сюда, чтобы сообщить тебе об этом? Жаль, что меня тут не было.

— Нет, я рада, что тебя не было. Что толку-то? Вы бы повздорили, и было бы еще хуже.

Уильям закурил трубку и принялся расшнуровывать башмаки. Эстер надела ночную рубашку и скользнула под одеяло. Кровать была широкая, металлическая, без полога. В комнате было два окна — одно над самым изголовьем постели, другое напротив двери. Между окнами помещался комод. Здесь Эстер разместила книги, доставшиеся ей в наследство от матери, а Уильям развесил по стенам несколько литографий спортивного характера. Не вынимая трубки изо рта, он достал ночную рубашку из-под подушки и надел ее. Он любил докурить свою трубку, лежа в постели.

— Это он мстит мне за то, что я увел тебя, — сказал Уильям, натягивая одеяло до подбородка.

— Нет, не похоже. Сначала я тоже так подумала и даже сказала ему это.

— А он что?

— Сказал, что я не должна так дурно думать о нем, что он просто пришел предостеречь нас. Если бы он хотел нам зла, тогда как раз ничего бы не сказал. Как ты считаешь?

— Да, выходит, вроде так. Тогда зачем они все это затеяли, как по-твоему?

— Он говорит, что игра разлагает здесь народ.

— Ты думаешь, он и в самом деле так считает?

— Понятное дело. И не только он один. Я ведь выросла среди таких людей — они все так думают, мне ли этого не знать. Все наши Братья по общине считали выпивку и азартные игры большим грехом и злом.

— Но ты же давно позабыла и думать про своих Братьев.

— Нет, не позабыла. То, что всосала с молоком матери, не позабудешь.

— Ну, а теперь что ты об этом думаешь?

— Я с тобой никогда об этом не говорила. Жена не должна вмешиваться в дела мужа — я так считаю. Да и торговля у нас шла из рук вон плохо, и здоровье у тебя после той простуды, что ты схватил, когда простаивал целыми днями на поле, уже не прежнее, так что вроде как и выхода другого у нас не было. Но теперь, после того как торговля пошла бойчее, пожалуй, как раз самое время бросить эти дела.

— Так ведь, не будь игры, и торговля бы не пошла. Без этого мы и на пять фунтов в неделю не наторговали бы. Какая разница, делает человек ставку на ипподроме или в пивной? А там никто тебе слова не скажет: там полиция следит только за порядком, смотрит, чтобы не было жульничества. У трибун или в Альберт-клубе — почему там можно, в чем разница? На бирже тоже. Там каждый день тысячи людей ставят и принимают ставки. Старая песня — для богатых один закон, для бедных другой. Почему бедняк не имеет права поразвлечься за свои полкроны, а богач может за свою тысячу развлекаться, когда и где ему угодно? То же самое и с выпивкой: ханжи и лицемеры попрекают бедняка кружкой пива, а богачам в их роскошных клубах никто не мешает опиваться шампанским. Все это одно мерзкое притворство, и меня с души воротит, когда я это слышу. Чертовы святоши! Азарт! А что не азарт? Как они могут положить этому конец, когда так оно повелось с сотворения мира? Бред, говорю я! Все, что они могут, это разорить такого бедняка, как я, а больше ничего. Нас-то прижать легко, а богачи всегда выйдут сухими из воды. Ханжи слюнявые — вот они кто. Одной рукой крестятся, другой — в сахар песок подсыпают. Знаю я этот народ. Ненавижу таких вот святош, у которых бог не сходит с языка. Когда я слышу, как кто-нибудь слишком уж много распространяется насчет благочестия, меня так и подмывает поглядеть в его счетные книги.

Уильям потянулся к ночному столику, чтобы раскурить трубку от свечи.

— На свете немало и хороших людей, которые всегда стараются делать добро, а не просто живут ради собственного удовольствия.

— Знаешь, Эстер, если только работать и работать, так и одуреть можно. У бедняка одно развлечение — игра. Он сделает ставку и надеется, ждет. Выиграет или проиграет, а удовольствие за свои денежки уже получил. Ты сама знаешь, что я правду говорю. Видала небось: они ждут не дождутся вечерней газеты, чтобы поглядеть, как ставят на их лошадку. Человек не может жить без надежды. А у бедняка только эта надежда и есть, и никто не имеет права ее отымать, вот что я скажу.

— Ну, а что ты скажешь про их несчастных жен? Много им пользы от того, что их мужья играют на скачках? Тебе хорошо так говорить, Уильям, но только ты сам знаешь, — и не спорь, — от этих скачек беды не оберешься. Когда голова только этим и забита, так и работают спустя рукава, сам знаешь. Взять хотя бы Стэка — был швейцаром, выгнали. Джорнеймен тоже слоняется без работы.

— А чем плохо? Они теперь живут куда лучше, чем прежде.

— Пока что, может, и лучше. А кто поручится, что так будет и дальше? Погляди-ка на старика Джона — он же стал совсем оборванцем. Намедни забегала сюда вечером его несчастная жена, — страшно подумать, как она живет. Говоришь, никакого вреда от игры нет? А этот мальчишка, которого тут на днях забрали в полицию? Он же сам сказал: все это случилось со мной оттого, что я пристрастился к игре. Поначалу заложил отцовские часы. А ведь первый раз он поставил на лошадь здесь, у нас. Ну скажи: разве это порядок — принимать ставки у таких желторотых?

— Лошадь, на которую он ставил у меня, принесла ему выигрыш.

— Тем хуже… Теперь этот мальчишка нипочем не станет заниматься честным трудом. Стоит им выиграть, они тут же на радостях напиваются, а когда проигрывают, напиваются, чтобы разогнать тоску.

— Сдается мне, Эстер, что тебе надо было за того малого замуж выйти, он бы тебе устроил жизнь по твоему вкусу. Пивная для тебя не место.

Эстер повернулась к мужу, их глаза встретились. Какую-то странную отчужденность уловила она во взгляде Уильяма; никогда еще не были они так разобщены, как в эту минуту.

— Меня с детства приучили думать совсем по-другому, — сказала Эстер, уносясь мыслями в прошлое, к далеким годам, проведенным в маленьком приморском городке на юге Англии. — Верно, потому и выпивка и азартная игра для меня всегда — грех и зло. Мне бы хотелось жить совсем не так, да ведь жизнь-то себе не выбираешь, можно только стараться сделать ее получше. Ты был отцом моего ребенка, с этого все и пошло.

— Да, пожалуй, ты права.

Уильям вытянулся на спине, дымя трубкой.

— Если ты не перестанешь курить, мы тут просто задохнемся.

— Не буду больше. Потушить свечу?

— Потуши, если хочешь.

Спальня погрузилась во мрак, и, когда они укладывались поудобнее, готовясь уснуть, Уильям сказал:

— Это он доброе дело сделал, что пришел предупредить нас. Надо мне наперед быть поосторожнее.

XXXVIII

В воскресенье, сразу после обеда, Эстер собралась в Ист-Далвич проведать миссис Льюис. Но не успела она шагнуть за порог, как увидела, что к дому направляется Сара.

— Ах, ты уходишь?

— Ничего, заходи, я могу немного повременить.

— Нет, спасибо, не стану тебя задерживать. Тебе в какую сторону? Я провожу тебя.

Они прошли до Ватерлоо-плейс, потом по Пэл-Мэл. На Трафальгар-сквер им встретилась демонстрация, и Сара так долго глазела на толпу, что, когда они добрались до Чаринг-кросс, Эстер поняла: ей уже не попасть в Ладгейт-хилл к своему поезду. Какая обида, сказала Сара. Но в саду на набережной играл духовой оркестр, и Сара предложила послушать музыку. Огромные отели вздымали ввысь свои бесчисленные окна, бесчисленные балконы… Скамейка была мокрой после дождя, подруги вытерли ее носовыми платками и сели. Собралась небольшая толпа — преимущественно рабочие, с женами, с ребятишками. Ни одного модного платья, полюбоваться было не на что, и бравурная музыка звучала как-то нелепо в унылой пустоте воскресного лондонского дня. Такой же нелепой казалась Эстер и болтовня Сары, и она только диву давалась, как это Сара может так, без толку, трещать языком; ее все сильнее разбирала досада, что она не попала в Ист-Далвич. Внезапно Сара упомянула про Билла, и у Эстер пробудился интерес.