Лихолетье Ойкумены - Вершинин Лев Рэмович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К счастью – трижды хвала Асклепию Целителю! – все оказалось именно так, как он предполагал с самого начала. И теперь можно смотреть в жутко пылающее око напуганного и внушающего безотчетный ужас деда спокойно и безбоязненно, даже и с некоторой – впрочем, очень осторожной! – толикой снисходительного превосходства.
– Когда он встанет?
– Кризис миновал, – врач, вежливо улыбаясь, развел руками. – Встать молодой господин может и завтра. Но я бы не рекомендовал. Сквозняки способны вызвать осложнения. Пусть два-три дня побудет в постели…
– Отвечаешь головой!
– Если бы я боялся, гоподин, я бы сказался больным и не был бы здесь…
Это походило на правду. На миг, только на миг Одноглазый представил себе, что бы сотворил он с лекарем, не уберегшим Гонатика, и содрогнулся. Надо признать, целитель не из трусливых. И, в конце концов, лоб внука действительно холоден, и бреда нет.
– Сколько тебе обещали?
– Ну-у-у… – педиатр замялся, старательно изображая смущение. – Прежде всего я выполнял свой долг…
– Понятно. Получишь втрое. Иди!
– Господин!
– Ну, что еще?! – собравшийся было вновь присесть на табурет в изголовье сладко спящего малыша, Антигон обернулся, не скрывая досады.
– Позволь заметить, тебе не следовало бы сейчас сидеть с малышом. Сон его чуток, а твоя любовь слишком сильна! Ты можешь помешать ему отдыхать, даже не желая того…
– О! – наместник Азии шарахнулся от табурета. – Если так, то пойдем. Только погоди немного…
Торопливо развязав шнурки небольшой сумки, Антигон извлек оттуда бронзового гоплита в полном вооружении, слона, вырезанного из тяжелого черного дерева, совсем как живого, небольшой яркий мяч, сшитый из разноцветных клочков тисненой кожи; старательно, без всякого шума разложил подарки на столике, стоящем близ ложа.
– Пошли, лекарь!
Уже на пороге еще раз обернулся. И поразился сходству младшего Антигона, Гони, Гонатика, кровиночки и радости своей, с Деметрием. Странное дело, бодрствующий, мальчик вовсе не походит на отца, скорее уж на мать, Деидамию.
– …и конечно, госпожа Деидамия…
Оказывается, врач что-то бубнит.
– Что – Деидамия?
– Прости, господин! Я говорю, что госпожа Деидамия ни на час не отходила от юного господина. Мне пришлось добавить ей в мед немного сонной травы, чтобы она не истощала себя. Тебе стоило бы поговорить с нею…
– Поговорю.
Лишь теперь Одноглазый обратил на тяжело набрякшие, окруженные синими тенями глаза врача.
– А сам-то много спал?
– Ну-у-у… я – врач…
– Ясно. Получишь впятеро. Приказываю: лечь и отоспаться! Моему внуку ты нужен свежим…
– Повинуюсь, господин!
Некоторое время наместник Азии смотрел вслед лекарю, бредущему по коридору вялой, слегка пришаркивающей походкой предельно вымотанного человека.
Покачал головой.
Он и сам чувствовал себя прескверно! Уже второй день, с того мгновения, когда, узнав от купцов из случайного каравана о недуге, постигшем юного Антигона, прервал так замечательно начавшуюся охоту и прыгнул в седло. Боги! Чего только ни передумал он, нахлестывая коня! В какие-то моменты казалось, что стоит задержаться хоть немного, и он уже не увидит Гонатика живым! Словно наяву представилось ему родное до слез, но уже чужое, восково-заострившееся личико! И плеть, взвизгнув, обожгла коня, отозвавшегося обиженным криком. Верный рысак не сразу сумел понять, отчего повелитель бьет его?! Ведь он и так выкладывался изо всех сил. А поняв, вытянул шею, надсадно хрипя, вздрогнул и, вопреки природе, ускорил скок. И лишь в двух часах пути от Тарса вдруг отлегло от сердца. Напряжение пропало, ноги вздрогнули, едва не утратив управление конем, и Антигон понял, сразу и неоспоримо: там, во дворе, все в порядке…
Он не узнал, да и не узнает никогда, что именно в этот миг лекарь, вытирая с мальчишеского лба резко, единым махом выступивший пот, облегченно вздохнул, непроизвольно помассировал грудь слева и сообщил каменно стынущей над ложем Деидамии: «Радуйся, госпожа! Опасность миновала. Мальчик будет жить…»
Свернув, врач исчез из виду.
«Его стоило бы приблизить, – подумал Антигон. – Человек стойкий и самоотверженный, такие нынче в цене. А то, что себе на уме, так кто сейчас без греха? В конце концов, кто знает, какая из детских хвороб еще подкрадется к Гонатику…
А теперь…»
– Веди! – не удостоив прислужника взглядом, велел Одноглазый.
Коридор. Лестница. Переход.
Дверь, полураспахнутая, словно приглашающая: войди!
– Батюшка!
Старик не успел еще и перешагнуть порог, а невестка уже кинулась к нему, повисла на шее, поджав ноги совсем по-девчоночьи, и он сперва ощутил влагу на щеке, там, куда не дорастала борода, и только потом обратил внимание, что Деидамия облачена не в домашнюю одежду, а в нарядное платье, словно с вечера готовясь к торжественному выходу.
Она ждала его!
– Ну, доченька! Ну, не надо!.. – пробормотал Антигон.
С первого же дня, когда из крытой повозки, опираясь на руку старухи прислужницы, выпорхнула хрупкая девочка, казавшаяся совсем еще ребенком, не достигшим и тринадцати, он понял, что не ошибся в выборе супруги Деметрию. Даже теперь, почти вплотную подойдя к двадцатой весне, изведав материнство и, по молосскому обычаю, выкормив сына собственной грудью, без всяких кормилиц, Деидамия осталась такой же живой, резвой и простодушно открытой девчонкой, и тряпичные куклы восседали на ложе в ее опочивальне вовсе не как память об ушедшем детстве.
Он, никогда не имевший дочерей, полюбил ее сразу! Такую, какая есть! Порывистую, непосредственную, смешно выговаривающую эллинские слова, и жена, заранее настроившая себя на неприязнь к той, с которой отныне придется делить сыновнюю любовь, присмотревшись к невестке, тоже отмякла. Слишком много тепла и света принесла в угрюмую жизнь Антигона эта молосская горянка, не умеющая заводить врагов, откровенная и в радости, и в горе, а подчас и чересчур доверчивая…
– Будет тебе, доченька! Вот, возьми…
Осторожно отстранив Деидамию, наместник Азии запустил ладонь все в ту же сумку и, достав, протянул невестке нечто, скрытое в темной лакированной шкатулке.
– Ой!
Совсем ненадолго восторженная девочка исчезла, обернувшись взрослой женщиной, знающей цену дорогим украшениям, и, словно смущенная собственным взвизгом, церемонно поклонилась. А затем нарочитая взрослость вновь сгинула, словно и не было ее, и Деидамия, широко распахнув небесные глаза, обвила руками шею Антигона, изо всех сил приподнявшись на цыпочки.
– Батюшка, милый, спасибо!
Розовые губы коснулись жесткой бороды свекра.
Гостинец, что там говорить, стоил поцелуя. И не одного. И не только поцелуя – не будь девчонка супругой сына и матерью внука. Впрочем, сияющее россыпью согдских самоцветов и впрямь было достойно Деидамии куда больше, чем отцветшей и расползшейся прежней владелицы, любимой супруги Кодомана, Третьего Дария, последнего шахиншаха Арьян-Ваэджа из славного рода Ахемена…
– Не благодари, доченька, не стоит! Извелась ты тут, вижу?..
Мгновенно поняв, молодая женщина тяжко вздохнула, и в уголках губ ее появилась горестная складка.
– Мне было так страшно, батюшка!..
Они все еще стояли, и это было неудобно – ей говорить, запрокинув голову, ему, почти сгорбившись.
– Присядь, доченька. Врач говорит, что самое страшное уже позади. Кажется, ему можно верить…
– Угу…
Деидамия шмыгнула носом, сдерживая слезы. И преуспела в этом. Когда-то, в первый год после приезда, ей вряд ли удалось бы не заплакать. Но кое-чему при дворе наместника Азии эпиротка все-таки научилась.
– Знаете, батюшка, Гонатик в бреду звал вас, а не Деметрия… Просился на охоту…
Теплая волна подкатила к глотке наместника, мешая произнести хоть слово в ответ.
– А Деметрий… Он почти не пишет. Он там, в Элладе, у городских… Он совсем забыл меня, батюшка-а-а-аааа…
Рыдание все-таки прорвалось.
– Ну что ты, глупенькая?! – удивляясь себе, Антигон нежно, почти как лобик внука, погладил шелковистый затылок молосской невестки. – Тебя забудешь! Где мой дурак такую вторую искать станет?..