Избранное - Уильям Фолкнер

— Мисс Дженни! Да что ж это такое! Ступайте обратно в постель. Позвольте, я вам помогу.

Но мисс Дженни решительно продвигалась вперед.

— Где Айсом?

— Он на конюшне. Ступайте обратно в постель. Я пожалуюсь мисс Нарциссе.

— Оставь меня в покое, — заявила мисс Дженни. — Мне надоело сидеть дома. Я еду в город. Позови Айсома.

Элнора все еще пыталась возражать, но мисс Дженни твердо стояла на своем, и Элнора подошла к дверям, кликнула Айсома и разразилась множеством зловещих предсказаний, но тут появился Айсом.

— Вот, возьми, — сказала мисс Дженни, вручая ему ключи, — выведи автомобиль.

Айсом удалился, и мисс Дженни медленно последовала за ним. Элнора поплелась было следом, преисполненная мрачной заботливости, но мисс Дженни отправила ее обратно на кухню, перешла через двор и уселась в автомобиль рядом с Айсомом.

— Смотри у меня, мальчик, будь осторожен, а не то я сама сяду за руль, — сказала она ему.

Когда они добрались до города, на стройных шпилях, поднимавшихся среди деревьев к пухлым летним облакам, лениво звонили колокола. На окраине города мисс Дженни велела Айсому свернуть в заросший травою переулок, и, проехав немного дальше, они вскоре остановились у железных ворот кладбища.

— Я хочу посмотреть могилу Саймона, — пояснила она. — В церковь я сегодня не пойду — я достаточно долго сидела в четырех стенах.

От одной этой мысли она слегка оживилась, как мальчишка, сбежавший из школы.

Негритянское кладбище располагалось за главным кладбищем, и Айсом повел мисс Дженни на могилу Саймона. Похоронное общество, членом которого был Саймон, позаботилось о его могиле, и теперь, через три недели после похорон, холмик все еще был покрыт венками, но цветы осыпались и с мирно ржавеющих проволочных остовов свисала жалкая кучка поникших стеблей. Элнора или кто-то другой успели побывать здесь до мисс Дженни, и вокруг могилы неровными рядами были натыканы фарфоровые черепки и кусочки разноцветного стекла.

— Я думаю, ему тоже надо поставить надгробный камень, — громко сказала мисс Дженни и, обернувшись, увидела, что обтянутые комбинезоном ноги Айсома лезут на дерево, вокруг которого с сердитыми криками мечутся два дрозда. — Айсом!

— Да, мэм. — Айсом послушно соскочил на землю, и птицы выпустили в него последний залп истерической брани.

Они вошли на кладбище для белых и теперь проходили между мраморными плитами. На равнодушном камне были высечены хорошо знакомые ей имена и даты в их мирной суровой простоте. Кое-где памятники были увенчаны символическими урнами или голубками и окружены аккуратно подстриженным газоном; свежая зелень резко выделялась на фоне белого мрамора, синего неба с белыми пятнами облаков и черных кедров, из которых доносилось бесконечное монотонное воркованье голубей. То тут, то там на бело-зеленом узоре пестрели еще не увядшие яркие цветы, и вот уже среди купы кедров появилась каменная спина Джона Сарториса и его надменно поднятая рука, а за нею круто врезался в долину высокий отвесный обрыв.

Могила Баярда тоже представляла собой бесформенную груду увядших цветов, и мисс Дженни велела Айсому собрать их и унести. Каменщики готовились выложить вокруг могилы бордюр, неподалеку уже лежал прикрытый парусиной надгробный камень. Она подняла парусину и прочитала четкую свежую надпись: «БАЯРД САРТОРИС. 16 мая 1893–11 июня 1920». Так будет лучше. Просто. Теперь уж нет ни одного Сарториса, который мог бы выдумать что-нибудь витиеватое. Эти Сарторисы даже в земле не могут лежать спокойно, без тщеславия и спеси. Рядом с могилой стоял еще один надгробный камень, точно такой же, если не считать надписи. Но хотя под этой могилой не было праха, в ней тоже безошибочно угадывался стиль Сарторисов, и потому все вместе производило впечатление похвальбы в пустой церкви. Впрочем, здесь чувствовалось и что-то другое — казалось, будто веселый, бесшабашный дух юноши, который всегда высмеивал завещанное предками угрюмое, напыщенное фанфаронство, даже несмотря на то, что кости его покоились в неведомой могиле далеко за морем, каким-то образом сумел смягчить дерзкие слова, которыми они его напутствовали:

         ЛЕЙТЕНАНТ ДЖОН САРТОРИС           Королевский Воздушный Флот            Убит в бою 5 июля 1918 года      «Его вознес Я на орлиных крыльях            и по небу принес его к Себе».

Легкий ветерок, словно долгий вздох, прошелестел в кедрах, и ветви печально закачались. Над неподвижными рядами мраморных глыб монотонно ворковали голуби. Айсом воротился и унес еще одну охапку увядших цветов.

Надгробие старого Баярда тоже было скромным, ибо он появился на свет слишком поздно для одной войны и слитком рано для другой, и мисс Дженни подумала о том, какую злую шутку сыграло с Баярдом провидение, сначала лишив его возможности стать головорезом, а потом отказав ему даже в привилегии быть похороненным людьми, которые могли бы сочинить и ему какой-нибудь панегирик. Разросшиеся кедры почти совсем закрыли могилы его сына Джона и невестки. Солнечный свет проникал к ним только редкими бликами, испещряя выветрившийся камень затейливым пунктирным узором, и надписи можно было разобрать лишь с большим трудом. Но мисс Дженни и так знала, что там написано, — ей было слишком хорошо знакомо всепоглощающее честолюбие, пагубное влияние и пример того, кто всецело поработил их всех и придал этому месту, отведенному, казалось бы, для успокоения усталых людей, претенциозную торжественность, имевшую столько же общего с понятием смерти, сколько переплеты книг со шрифтом, которым они напечатаны, и рядом с ними надгробия их жен, которых они вовлекли в свою дерзновенную орбиту, несмотря на импозантные генеалогические ссылки, казались такими же скромными и незаметными, как песнь дроздов, живущих под гнездом орла.

Он стоял на каменном пьедестале, в сюртуке, с непокрытой головой, чуть-чуть выдвинув вперед одну ногу и легонько опершись рукою о каменный пилон. Немного приподняв голову с тем выраженьем надменной гордости, которое с роковою точностью передавалось из поколения в поколение, он стоял, повернувшись спиной ко всему миру, и его высеченные из камня глаза смотрели на равнину, где проходила построенная им железная дорога, на голубые неизменные холмы вдали и еще дальше, на бастионы самой бесконечности. Пьедестал и статуя были покрыты пятнами и щербинками от солнца и дождя, усыпаны иглами кедров, и, хотя четкие буквы заросли плесенью, их все еще можно было разобрать:

       ПОЛКОВНИК ДЖОН САРТОРИС Конфедерация Американских Штатов       1823                         1876Солдат, государственный деятель, гражданин мира.Всю жизнь свою отдав людскому просвещенью,Он жертвой пал неблагодарности людской.Остановись, сын скорби, вспомни смерть.

Эта надпись вызвала смятение среди родственников убийцы, которые заявили формальный протест. Тогда, уступая общественному мнению, старый Баярд все же отомстил: он приказал стесать строку: «Он жертвой пал неблагодарности людской» и ниже добавить: «Пал от руки Редлоу 4 сентября 1876 года».

Мисс Дженни немного постояла, погрузившись в раздумье, — стройная прямая фигура в черном шелковом платье и неизменной черной шляпке. Ветер долгими вздохами шелестел в кедрах, и ровные, как удары пульса, в солнечном воздухе снова и снова раздавались заунывные стенанья голубей. Айсом пришел за последней охапкою мертвых цветов; и, окидывая взором мраморные дали, на которые уже легли полуденные тени, она заметила стайку ребятишек — чувствуя себя несколько стесненно в ярких воскресных нарядах, они тихонько резвились среди спокойных мертвецов. Что ж, это был наконец последний. Теперь все они собрались на торжественный конклав среди угасших отзвуков их необузданных страстей, средь праха, спокойно разлагающегося под сенью языческих символов их тщеславия и высеченных в долготерпеливом камне жестов, и, вспомнив, как Нарцисса однажды говорила о мире без мужчин, она подумала, что не там ли уж находится путь к миру и расположена обитель тишины, но полной уверенности в этом у нее не было.

Айсом вернулся, и, когда они двинулись к выходу, мисс Дженни услышала, что ее зовет доктор Пибоди. Он, как всегда, был в неизменных брюках из черного сукна, в лоснящемся альпаковом пальто и в бесформенной панаме. Его сопровождал сын.

— Как живешь, мальчик? — спросила мисс Дженни, протягивая руку молодому Люшу.

У него были резкие, грубые черты, подстриженные ежиком прямые черные волосы, спокойные карие глаза и большой рот, однако некрасивое, скуластое, доброе, насмешливое лицо сразу внушало доверие. Он был очень худ, небрежно одет, руки у него были огромные и костлявые, но этими руками он с ловкостью охотника, снимающего шкурку с белки, и с проворством фокусника делал тончайшие хирургические операции. Он жил в Нью-Йорке, где работал в клинике знаменитого хирурга, и раз, а то и два раза в год ехал тридцать шесть часов поездом, чтобы провести двадцать часов с отцом (все это время они днем гуляли по городу или разъезжали по окрестностям на старой покосившейся пролетке, а ночью сидели на веранде или у камина и беседовали), потом снова садился в поезд и через девяносто два часа после отъезда из Нью-Йорка был уже снова в своей клинике. Ему было тридцать лет, он был единственным сыном женщины, за которой доктор Пибоди четырнадцать лет ухаживал, прежде чем смог на ней жениться. Это было в то время, когда он прописывал лекарства и ампутировал конечности жителям всего округа, объезжая его на пролетке; часто после года разлуки он отправлялся за сорок миль к ней на свидание, но по дороге его перехватывали с просьбой принять роды или вправить вывихнутый сустав, и ей приходилось еще год довольствоваться наспех нацарапанной запиской.