Избранное - Уильям Фолкнер

Айсом вернулся, и, когда они двинулись к выходу, мисс Дженни услышала, что ее зовет доктор Пибоди. Он, как всегда, был в неизменных брюках из черного сукна, в лоснящемся альпаковом пальто и в бесформенной панаме. Его сопровождал сын.

— Как живешь, мальчик? — спросила мисс Дженни, протягивая руку молодому Люшу.

У него были резкие, грубые черты, подстриженные ежиком прямые черные волосы, спокойные карие глаза и большой рот, однако некрасивое, скуластое, доброе, насмешливое лицо сразу внушало доверие. Он был очень худ, небрежно одет, руки у него были огромные и костлявые, но этими руками он с ловкостью охотника, снимающего шкурку с белки, и с проворством фокусника делал тончайшие хирургические операции. Он жил в Нью-Йорке, где работал в клинике знаменитого хирурга, и раз, а то и два раза в год ехал тридцать шесть часов поездом, чтобы провести двадцать часов с отцом (все это время они днем гуляли по городу или разъезжали по окрестностям на старой покосившейся пролетке, а ночью сидели на веранде или у камина и беседовали), потом снова садился в поезд и через девяносто два часа после отъезда из Нью-Йорка был уже снова в своей клинике. Ему было тридцать лет, он был единственным сыном женщины, за которой доктор Пибоди четырнадцать лет ухаживал, прежде чем смог на ней жениться. Это было в то время, когда он прописывал лекарства и ампутировал конечности жителям всего округа, объезжая его на пролетке; часто после года разлуки он отправлялся за сорок миль к ней на свидание, но по дороге его перехватывали с просьбой принять роды или вправить вывихнутый сустав, и ей приходилось еще год довольствоваться наспех нацарапанной запиской.

— Значит, ты снова приехал домой? — спросила мисс Дженни.

— Да, мэм, и нашел вас такой же бодрой и прекрасной, как всегда.

— У Дженни такой скверный характер, что когда-нибудь он ее высушит и она просто улетучится, — сказал доктор Пибоди.

— Вы же знаете, что я никогда не обращаюсь к вам, если плохо себя чувствую, — отпарировала мисс Дженни и, повернувшись к молодому Люшу, добавила: — А ты, конечно, ринешься назад на первом же поезде?

— Да, мэм, боюсь, что так. Я еще не получил настоящего отпуска.

— Ну, если так будет продолжаться, тебе придется провести его уже в богадельне. Почему бы вам обоим не приехать пообедать, чтоб он мог взглянуть на мальчика?

— Я бы с удовольствием, — отвечал молодой Люш, — но, поскольку у меня нет времени делать все, что я хочу, я попросту решил не делать ничего. К тому же сегодня вечером мы идем ловить рыбу.

— Да, — вставил отец, — и резать хорошую рыбу перочинным ножом, чтобы узнать, почему она плавает. Знаете, чем он занимался сегодня утром? Схватил того пса, которого Эйб поранил прошлой зимой, и так быстро разрезал ему лапу и поставил на место все связки и жилы, что не только Эйб, но даже и сам пес не понял, что он собирается делать, и даже залаять не успел. Ты только забыл заглянуть поглубже и посмотреть, есть ли у него душа.

— Вполне возможно, что она у него как раз и есть, — невозмутимо отозвался молодой Люш. — Доктор Страуд производит опыты с электричеством, и он утверждает, что душа…

— Чепуха! — перебила его мисс Дженни. — Дайте ему лучше банку мази Вилла Фолза, пусть отвезет ее своему шефу. Однако мне пора, — добавила она, посмотрев на солнце. — Если вы не желаете приехать на обед…

— Спасибо, мэм, — отвечал молодой Люш.

— Я привез его сюда показать эту вашу коллекцию. Мы не знали, что у нас настолько голодный вид, — заметил его отец.

— Как угодно, — ответила мисс Дженни и пошла дальше, а они стояли и смотрели ей вслед, пока ее стройная, подтянутая спина не скрылась за кедрами.

— И вот теперь появился еще один, — задумчиво сказал молодой Люш. — И этот тоже вырастет и будет держать своих родных в вечном страхе, пока ему наконец не удастся сделать то, чего они все от него ожидают. Впрочем, может быть, кровь Бенбоу будет хоть немного его сдерживать. Они ведь тихие люди… эта девушка… да и Хорес тоже… к тому же и воспитывать его будут одни только женщины.

— Но кровь Сарторисов в нем тоже есть, — проворчал отец.

Когда мисс Дженни вернулась домой, вид у нее был немного усталый, и Нарцисса попеняла ей и уговорила отдохнуть после обеда. Лениво ползущий день навеял на нее сонливость, а когда тени начали уже удлиняться, ее разбудили доносившиеся снизу тихие звуки рояля.

— Я проспала целый день, — в ужасе сказала она себе, но все-таки полежала еще немножко, между тем как на окнах легонько колыхались занавески, а звуки рояля поднимались в комнату вместе с запахом жасмина из сада и вечерним щебетаньем воробьев в тутовых деревьях на заднем дворе. Она встала и, пройдя через холл, заглянула в комнату Нарциссы, где спал в колыбели ребенок. Рядом спокойно дремала кормилица. Мисс Дженни на цыпочках вышла, спустилась по лестнице, вошла в гостиную и выдвинула из-за рояля свой стул. Нарцисса перестала играть.

— Вы отдохнули? — спросила она. — Сегодня вам еще не надо было выходить.

— Чепуха! — возразила мисс Дженни. — Мне всегда бывает очень полезно посмотреть, как все эти напыщенные дурни лежат там под своими мраморными эпитафиями. Слава богу, что никому из них не удалось похоронить меня. Господь бог, конечно, свое дело знает, но иногда, признаться… Сыграй что-нибудь.

Нарцисса тихонько коснулась клавиш, и мисс Дженни некоторое время сидела и слушала. Незаметно подкрадывался вечер, и в комнате все больше сгущались тени. За окном крикливо сплетничали стайки воробьев. Ровный, как дыханье, в комнату вливался аромат жасмина, и вскоре мисс Дженни оживилась и заговорила о ребенке. Нарцисса продолжала тихонько играть; ее белое платье с черной лентой на поясе смутно светилось в полутьме, переливаясь, словно матовый воск. Аромат жасмина волна за волною вливался в окна; воробьи умолкли, и мисс Дженни, сидя в сумерках, все толковала о Джонни, а Нарцисса с увлечением играла, словно вовсе ее не слушая. Потом, не переставая играть и не оборачиваясь, она сказала:

— Он вовсе не Джон. Он Бенбоу Сарторис.

— Что?

— Его зовут Бенбоу Сарторис, — повторила Нарцисса.

Мисс Дженни с минуту сидела неподвижно. Из соседней комнаты доносились шаги Элноры, которая накрывала на стол к ужину.

— Ты думаешь, это поможет? — спросила мисс Дженни. — Ты думаешь, что кого-нибудь из них можно изменить, дав ему другое имя?

Музыка все еще мягко звучала в сумерках; сумерки были населены призраками блистательных и гибельных былых времен. И если они были достаточно блистательными, среди них непременно оказывался один из Сарторисов, и тогда они непременно оказывались гибельными. Пешки. Однако Игрок и партия, которую Он разыгрывает… Впрочем, Он ведь должен называть свои пешки какими-то именами. Но быть может, Сарторис — это и есть сама игра — старомодная игра, разыгранная пешками, которые были сделаны слишком поздно и по старому мертвому шаблону, порядком наскучившему даже самому Игроку. Ибо в самом звуке этого имени таится смерть, блистательная обреченность, как в серебристых вымпелах, которые спускают на закате, как в замирающих звуках рога на пути в долину Ронсеваль.

— Ты думаешь, — повторила мисс Дженни, — что, если его зовут Бенбоу, он будет в меньшей степени Сарторисом, негодяем и дураком?

Нарцисса продолжала играть, как будто совсем не слушая. Потом она обернулась и, не поднимая рук от клавиш, улыбнулась мисс Дженни — спокойно, задумчиво, с безмятежной и ласковой отчужденностью. За аккуратно причесанной увядающей головою мисс Дженни недвижно висели коричневые шторы, а за ними, словно тихий сиреневый сон, стояла вечерняя полутьма, хранительница мира и покоя.

МЕДВЕДЬ

© Перевод О. Сорока

Теперь и собака была под стать медведю, и человек. Зверей стало двое, считая Старого Бена — медведя, и людей двое, считая Буна Хоггенбека, в чьих жилах тоже текла струя индейской крови — но не крови вождей, как у Сэма, — и только Сэм Фазерс, Старый Бен и смешанной породы пес по кличке Лев были без изъяна и порока.

Мальчику было шестнадцать. Седьмой год ездил он на взрослую охоту. Седьмой год внимал беседе, лучше которой нет. О лесах велась она, глухих, обширных, что древней и значимее купчих крепостей, белым ли плантатором подписанных, по недомыслию своему полагавшим, будто получает какую-то часть леса во владение, индейцем ли, немилосердно кривившим душой — продававшим ему это мнимое право владения (равняться ли с вековыми лесами значимостью майору Де Спейну и клочку, что он купил у Сатпена, мериться ли с лесами древностью старому Томасу Сатпену или даже старому Иккемотуббе, вождю племени чикесо, что продал тот клочок Сатпену, хоть знали все трое: леса товаром быть не могут). О людях велась эта беседа, не о белой, черной или красной коже, а о людях, охотниках с их мужеством и терпением, с волей выстоять и умением выжить, о собаках, медведях, оленях, призванных лесом, четко расставленных им и в нем по местам для извечного и упорного состязанья, чьи извечные, нерушимые правила не милуют и не жалеют, — вызванных лесом на лучшее из игрищ, на жизнь, не сравнимую ни с какой другой, на беседу и подавно ни с чем не сравнимую: негромко и веско звучат голоса, точно и неспешно подытоживая, вспоминая среди трофейных шкур и рогов и зачехленных ружей в кабинетах городских домов или в конторах плантаций, или — слаще всего — тут же, в охотничьем лагере, где висит неосвежеванная, теплая еще туша, а добывшие зверя охотники расселись у горящих в камине поленьев, а нет камина и домишка, так у брезентовой палатки, вокруг дымно пылающего костра. И бутылка тут же непременно, так что ему казалось: все те прекрасные и ярые мгновения мужества, ума, быстроты и сметки сгущены, превращены в буроватый напиток, предназначенный не для женщин, не для детей и подростков, а единственно для причащенья охотников не кровью, ими пролитой, а неким конденсатом дикого и бессмертного духа, и пьют его скупо, даже смиренно — не в низменной и тщетной надежде язычника, что питье даст сноровку, силу и проворство, а в честь этих высоких качеств. С виски, естественно, и началось, иначе и быть не могло — так казалось ему в это декабрьское утро.