Статьи из газеты «Труд» - Дмитрий Быков

Япония, как правильно заметил когда-то Борис Гребенщиков, построилась вокруг идеи предела, а значит, вокруг идеи смерти, потому что там очень мало места. Отсюда и кодекс самурая с гениальной формулой Ямамото Цунэтомо: «Живи, будто ты уже умер». Японская культура — и, более того, вся японская ментальность — учит непрерывной готовности к катастрофе, отсюда и всемирная мода на Японию, которая теперь превратится в культ.

Исходить из того, что землетрясение может в любую секунду разрушить плоды многолетних трудов, не паниковать при виде цунами (это и слово-то японское — они первыми взглянули в глаза обезумевшему океану и назвали вещи своими именами), воспринимать катастрофу не как финал всего, а как начало нового этапа — весь этот кодекс, растущий, конечно, из бусидо, но не сводящийся к нему, продемонстрировал блестящие результаты.

В атмосфере надвигающегося апокалипсиса Япония живет не первый год, потому и после поражения 1945 года восстановилась сравнительно быстро. Вспомним фильм «Гибель Японии» со всеми его римейками: кто бы еще снял о себе такое? Но именно эта подспудная готовность, эта мрачная мифология, эти геологические антиутопии и помогают им устоять.

Заметьте, что и АЭС «Фукусима» все-таки устояла под таким ударом, который стер бы в пыль менее аккуратную и точную конструкцию. А сколько было бы людей, радостно готовых упрекнуть Японию во всемирной экологической катастрофе! «Не подготовились, не предусмотрели, теперь ваш уран к нам принесло!» А вот не принесло, и, Бог даст, не принесет.

Мне потому еще так грустно про все это писать, что Россия то, в общем, тоже исходит из катастрофы как нормы, что в русском характере, как показал замечательный новый фильм Миндадзе «В субботу», заложена способность расцветать и демонстрировать максимальные результаты именно в переломных, кризисных точках. Мы это умели, и в 17-м, 41-м, 45-м и даже 86-м мир нами гордился, нам сострадал, мечтал нам помочь. С тех пор мы сильно переменились. И бессмысленно призывать новые катаклизмы в надежде, что они станут стимулом для роста. Не станут. Все начинается с бусидо — кодекса чести. В Японии он есть. В СССР, несмотря ни на что, был.

№ 45, 17 марта 2011 года

Любить концы

Билеты на апокалипсис можно покупать и продавать, только если твердо веришь, что он понарошку. А я как раз уверен, что человечество абсолютно бессмертно, и конец света неосуществим.

Человечество любит конец света. Людям зачем-то нужны не только семейные комедии, но и триллеры. Мексика объявила тур: все желающие смогут пронаблюдать конец времени, который, согласно календарю майя, приходится на 21 декабря 2012 года. Что будет после времени, у майя конкретно не сказано. Современные интерпретаторы — из тех, кто создает идеологическое обеспечение тура, — намекают на «переход в новую энергетическую фазу». Подумаешь, ничего страшного. Я перехожу в эту фазу всякий раз, как выпью банку любимого энерджайзера «Ред Булл». Соображаешь чуть получше, а так ничем не отличается от кофе.

Если говорить серьезно, патологическая страсть предсказывать финал — необъяснимая для меня особенность человеческого сознания. Я и жене не могу объяснить, почему нам с сыном так нравятся именно саспенсы, хорроры и прочая бредомуть, как называет эту продукцию женская половина семьи. Может, потом — когда очередная склизкая тварь перекусает всех положительных героев — перестаешь всерьез относиться к задержкам зарплаты или глупостям власти. Человечество обожает себя пугать. Вон Ольга Крыштановская, любимый мой социолог, уже спросила: что будет, если ближневосточные и африканские кризисы не остановятся, а японцы не зальют «Фукусиму»?

«Таки плохо», как в классическом анекдоте; но хочется Крыштановскую успокоить. Японцы свою «Фукусиму» зальют и уже почти залили. В Ливии будет второй Ирак. Ближний Восток ко второй половине года утихнет. И даже в России ничего особенного не случится — ни в этом году, ни в выборном, от которого столь многого ждут.

У человечества есть волшебные тормоза, позволяющие остановиться на краю. Мы саморегулирующаяся система. И очень вероятно, что эти наши постоянные прикидки — кранты, апокалипсис, спасайся кто может! — и наша любовь ко все более ужасным ужасам каким-то образом входят в эту систему саморегуляции. Не зря мудрый азиат Чингиз Айтматов как-то сказал автору этих строк: литература — своего рода прививка, счастливая возможность пережить ужасное и сделать из него выводы — исключительно в собственном воображении.

Нам необходимо представлять себе конец света в Японии, Ливии или Мексике, планировать его на 2012 год, морально готовиться — чтобы не допустить его в действительности. Обратите внимание — культура апокалипсиса лучше всего разработана в самых процветающих сообществах. Японцы, может, потому и пережили катастрофу, не потеряв лица, что триллеры они снимают лучше всех. Правда, американцы их в последнее время обгоняют. И живут, надо сказать, лучше многих.

Лично я, не сочтите за рекламу, охотно отправлюсь в этот тур. Потому что мне заранее нравятся люди, которые там соберутся. Это люди с воображением, во-первых. Начитанные и насмотренные, во-вторых. И оптимисты, в-главных. Потому что билеты на апокалипсис можно покупать и продавать, только если твердо веришь, что он понарошку. А я как раз уверен, что человечество абсолютно бессмертно и конец света неосуществим. Потому что эффектно хлопнуть дверью каждый может. А ты поди-ка еще поживи — в вечно вырождающемся, тотально беспокойном мире, где приходится ежедневно, жалкими личными усилиями увеличивать количество иронии, милосердия и надежды.

№ 50, 24 марта 2011 года

Русская шея

По последним данным десятая часть российского населения проживает в Москве и Петербурге.

По последним данным (итоги переписи долгое время держались в тайне, но вот сделались доступны), десятая, кабы не больше, часть российского населения проживает в Москве и Петербурге. А всего в городах живут три четверти россиян. И это, с одной стороны, хорошо, а с другой ― ужасно; наша задача ― посильно рассмотреть плюсы и минусы такого положения дел.

Минусы очевидны: большая часть российской территории почти не заселена: там либо тайга, либо бескрайний Крайний Север. То есть земли много, но жить и работать на ней нельзя. Сельская местность ― а ее в России всяко раза в три побольше, чем городской,― тоже опустела: ежегодно Россия теряет несколько десятков деревень. Население в итоге кормится только импортом, а фермер, тем более успешный, по-прежнему экзотика: в бедной сельской России спивается даже скот, а в богатой господствуют кущевские нравы. Россия все больше похожа на земной шар, две трети которого покрыты водой, но население сосредоточено на небольших участках суши. Эта суша в русском Солярисе ― города, и в первую очередь Москва.

Хорошо, что главная культурная и политическая жизнь происходит в Москве: это облегчает задачу оппозиции. Большевикам было труднее ― приходилось брать власть по всей стране; в России достаточно овладеть Москвой, и даже не всем мегаполисом, а парой-тройкой ключевых точек плюс Рублевка. Это же и минус: Калигула мечтал, чтобы у римского народа была только одна шея. Россияне эту мечту осуществили: у нашего народа сегодня одна шея ― столица. Отруби ее от прочего тела ― и страна окажется дезориентирована. Она, конечно, давно выучилась выживать без власти, но не отвыкла еще с ней соотноситься; да и голове без туловища не больно весело, даже если туловище ничего не производит, много пьет и слишком велико.

Хорошо, что судьбы России решает сегодня население крупнейших мегаполисов общим числом 7, как и планировалось. От решения главных вопросов отсечена огромная пассивная масса, любящая называть себя народом, но давно ни на что не способная. Плохо другое: непонятно, что есть в России, кроме этих мегаполисов. Страна постепенно делится на несколько оазисов относительной цивилизации ― и бескрайнее Дикое Поле. Пока это Дикое Поле неагрессивно. Но если однажды оно захочет поглотить столичные островки цивилизации и культуры, трудно представить силу, которая его остановит. Перспектива пугающая, очень в уэллсовском духе: города будут умнеть и слабеть, деревня ― набираться сил и дикости. Тот факт, что в огромной России жизнь возможна меньше чем в десятке городов, должен бы по идее наводить ужас… но внушает вместе с тем и надежду. Ведь в этом Диком Поле, как знать, вполне может формироваться новая Россия ― не азиатская и не европейская, не сельская и не городская, вне привычных оппозиций…

Что-то, однако, подсказывает мне, что до этого далеко. Из дикости никогда еще не выросло ничего хорошего. И потому судьба городов ― все больше приближаться к уэллсовским элоям из «Машины времени», а сельская местность припомнит, кто такие морлоки.