Пушкинская кухня - Александр Логачев

Взять 200 г свежего эстрагону, 5 луковиц чесноку, 4 г гвоздики, чабра и перечной мяты по 50 г. Эстрагон, чабер и мяту ощипать со стеблей, чеснок разнять на зубки, сложить все вместе в бутыль, залить 12 бутылками хорошего уксуса, поставить на солнце и дать стоять месяц. Потом слить уксус, выжать травы, пропустить сквозь кошель и разлить в бутылки.

– Это можно, – сели за стол гости, руки потирая. – Аперитиву, да, можно. Мы в Москве своей аперитивы уважаем. А потом сразу – мясо с кровью!

– Ну, ребятушки, – говорит им Пушкин, – подняли бокалы и залпом их осушили. За Москву вашу черно… э-э, белокаменную, за кровь теплую и мясо сочное! А опосля будет вам в награду полуштоф крови. Да что там полуштоф! Ведро крови будет!

И вот под такие сладкие, заманчивые слова маханули эти двое залпом эстрагонного уксуса.

И тут же за горла свои похватались да на пол стали сползать, хрипя.

– Ага, демонские отродья, не нравится! – закружил вокруг них Пушкин, тростью потрясая. – А ну кыш отсюда! Изыди, нечисть!

И давай выпирать негодяев из дома, тростью себе помогая. Сперва выпер Булгакова, потом дружка его темного. И обоим придал ускорение по-пушкински могучими пинками. И криком их припечатал, прежде чем дверь захлопнуть:

– Убирайтесь в свою Москву, в приют потусторонней нечисти, в обитель зла и хоррора!

И захлопнувши наконец дверь, сказал громко, глядя на портрет Авдеевой, в углу висящий:

– Верно ты говорила, Екатерина Алексеевна – в Москве одна нечисть и проживает. Как есть одна только нечисть…

16. Петербурхские тайны

Перевели наконец на русский язык роман Эжена Сю «Парижские тайны». А Пушкин его прочитал. И загорелся идеей. Все, говорит, иду на дно.

– Потом, – сказал, – напишу «Петербурхские тайны». Больше прежнего прославлюсь в веках. Оденемся, господа, простолюдинами, подучим язык петербурхского отребья, отправимся на самое дно и найдем себе приключений. Кто со мной, кто не трус?

С ним пошли двое: Баратынский и Денис Давыдов. А куда же в такие дела без бравого гусара!

– Это дельце по мне! – кричал Давыдов, засовывая за пояс пистолеты. – Славная завагушка, лихие товарищи, кгасавицы нагодные! Будь я пгоклят!

Нарядились они извозчиками, бороды прицепили и отправились в окрестности Сенной, где самое дно и есть. И там – прямиком в трактир, по всему Петербурху известный своей отборной гнусностью.

Зашли. А там – то, что нужно. Все тонет в табачном дыму, отовсюду звон стаканов, хриплый хохот, крики, ругань. И подонок на подонке. Такие омерзительные рожи, что рука сама тянется к ножам и пистолетам. Женщины – одна другой развязнее, непристойнее, потасканнее. В одном углу играют в карты, в другом кого-то бьют, в третьем темные личности обсуждают грязные делишки.

– Хорошо-то как! – воскликнул Пушкин. – Настоящий Эжен Сю!

Сели за стол. Заказали вина. Выпили вина. Вино к всеобщему удовольствию оказалось отборной кислятиной – как и положено в подобных местах, прямо как у Эжена Сю.

– Ну что, бгатцы, повеселимся? – сказал Денис Давыдов, сбрасывая извозчичий кафтан. – В духе Эжена Сю. Эй, чего пялишься, бгодяга?

Это Давыдов обратился к оборванцу, который остановился рядом и, открыв рот, на них таращился. Обратился так Давыдов, а после разбил кружку с вином о голову оборванца.

И понеслось. Завертелось. И вот уже все вокруг повскакивали и сцепились друг с дружкой. Вот уже Баратынский, прыгая по столам, ловко уворачивается от кулаков подонка с львиными бакенбардами. Вот Денис Давыдов ломает табурет о спину одноногого шарманщика. Вот две трактирные девки вцепились друг другу в волосы. Звенела разбитая посуда, отовсюду доносились стук, грохот, треск и отборная ругань. Несомненно Эжену Сю такое должно было понравиться.

А Пушкин схватил за длинный нос наглого прокаженного, который пытался его, Пушкина, огреть клюкой. Схватил, короче говоря, крепко схватил, дернул и – нате, в руке у Пушкина оказалась какая-то мерзкая тряпочка. Глядь, а это сползла маска, под которой – вот те на! – скрывался поэт Тютчев, Федор Иванович.

И тут отовсюду стали доноситься удивленные возгласы. Все друг с друга срывали маски и стаскивали парики. Выяснилось, что ни одного подонка в трактире нет. Сплошь поэты и писатели. Даже Афанасий Афанасьевич Фет, и тот был здесь – под личиной в стельку пьяного английского матроса в шапке с помпончиком.

И еще по всему трактиру были разбросаны романы Эжена Сю. Повыпадавшие из карманов и сумок.

В наступившем молчании вдруг громко прозвучало:

– Да это ж не пгоститутки, бгатцы, это Донцова с Агнией Барто! Нет, это не клоака, это писательский пгитон какой-то!..

…А на следующий день Пушкину с Баратынским было плохо после той кислятины, что в трактире пришлось пить. Очень они мучились. И неизвестно, как бы они это пережили, не приди к ним Авдеева, Екатерина Алексеевна, не напои их живительным рассолом.

– Да не рассол это, не рассол, – укоризненно покачала головой Авдеева. – Эх вы, люди русские! Корни забываете, истоки. Всем вам хфранцузское подавай, всяких Эженов, тьфу, прости господи, Сю. А свое родное, исконное забываете и затаптываете. Щи это, настоящие кислые щи, а не то, что вы кислыми щами сейчас называете. Исконные щи, былинные. Опосля таких приключений кислы щи – самое то, лучшее средство.

Взять полпуда (8 кг) муки ржаной, 4 кг ржаного солоду, 800 г муки пшеничной и 800 г гречневой. Всыпав солод в кадку, смочить теплою водою, потом всыпать муку, вливать понемногу кипяток и вымешивать веслом. Нужно влить воды столько, чтобы раствор сделался довольно жидким. Между тем раскалить несколько камней докрасна, положить в кадку с тестом, летом вынести кадку в погреб, а зимою в холодный чулан, положить в затор немного соли, чтобы он не прокис, дать остынуть и развести холодною водою. Дав суслу устояться, слить в бочонок, потом взять еще сусла, подбить пшеничною мукою, положить чайную чашку дрожжей и, дав опаре взойти, процедить сквозь сито и вылить в бочонок. Когда кислые щи начнут бродить, поставить бочонок в лед или разлить в бутылки, хорошо закупорить и держать в холодном месте. Выходит сотня шампанских бутылок. В настоящее время кислые щи выходят из употребления.

17. Пушкин идет на войну

А сгоношил всех Сашка Куприн. Который для кого-то Александр Иванович.

– Айда, – вскричал он, – на войну! Братьям нашим помогать. Славяне мы или куда?

– Братьям обязаны помочь! – подхватил Пушкин. – Братушкам. Бравым ребятушкам. Мы же дворяне. Долг наш святой.

– Конечно, поможем! – Баратынский стрельнул в потолок пробкой от шампанского. – Честное дворянское – поможем!

Это уже потом выяснилось, что Куприн говорил об индейцах. О североамериканских. О всяких там чингачгуках и инчучунах. Да вот обратный ход было уже не дать. Потому что честное дворянское, это вам не здрасьте-пододвинься.

Накануне отъезда Пушкин и Баратынский пришли прощаться с Авдеевой, с Екатериной Алексеевной. Грустным было то прощание. Не пели они веселых песен, не плясали мазурок, не объедались десертами под шипучее вино. Вместо этого поэты жаловались на Куприна: упрямый, мол, хуже Горького, ничем не прошибешь, кремень, а не Куприн! Не даст заманить себя куда-то, споить или чем-то отвлечь, чтобы опоздал на пароход. Беда, одним словом. Не свидеться, мол, с тобой больше, Лексеевна. Лягут наши скальпы в землю могиканскую.

– Завтра приду провожать вас, солдатики, – помешивая в кастрюлях, сказала Авдеева на прощание. – На красавец Морвокзал…

…Гудел красавец Морвокзал. Пароход «Победа!» разводил пары, готовясь к курсу на Америку. Духовой оркестр жарил «Прощание славянки».

Они с Куприным встретились у трапа. Пушкин принес с собой охапку сабель, Баратынский – с питанием рюкзак. Куприн был в костюме зверобоя. Мимо них проходили на трап сплошь суровые мужики: покрытые шрамами, беспалые, одноногие, безрукие, одноглазые.

– Ветераны войн, герои героические, – пояснил Куприн. – Будут с нами в одном строю. – Ну и где же ваша Авдеева?

– А вот она, – сказал Баратынский.

На пирс выехала кавалькада карет. Из первой кареты вышла Авдеева. В руках она держала заткнутую бумажкой бутыль и фужеры. А из других карет валом повалили цыгане, циркачи и веселый кордебалет. И заветрелось.

Прошло всего чуть времени и глядь – глазам своим не поверили Пушкинский с Баратынским – Куприн, который до того был сама хмурость и строгость, уже вовсю отплясывает с цыганами. А потом уже среди циркачей сальто-мортале вертит, гимнасточек подбрасывает и с клоунами обнимается. Потом вприсядку пошел с дрессированным медведем. А еще принимает от Екатерины Алексеевны фужер за фужером и в себя опрокидывает. И даже на пароходные гудки Куприн внимания никакого не обратил. И даже не поглядел вслед уходящему пароходу, тем более рукой не помахал стоящим на палубе ветеранам героическим. В это время Куприн как раз плясал канкан с девицами кордебалетными под еврейские скрипки.