Товарищи офицеры. Смерть Гудериану! - Олег Таругин

Но главное – запах.

Ветер, словно решив расставить все точки над «i», внезапно изменил направление, прибив грязные дымные космы к дороге и погнав их в мою сторону. И вот тут меня накрыло. Нет, блевать я все-таки не стал, хоть, признаюсь, и очень хотелось, но несколько секунд лежал, зажимая нос рукавом футболки. Этот запах я знал. Или помнил, хоть и ощущал всего один раз, когда помогал вытаскивать из сгоревшей «братской могилы» экипаж и десант: кумулятивная граната влепилась точнехонько в основной бак. Соляры там оказалось относительно немного, да и боекомплекта на борту практически не было, так что горела БМП, в полной мере оправдывая свое мрачное прозвище, не особо и долго. Но запах, когда бойцы отковыряли ломами прикипевшие к корпусу десантные люки, стоял вокруг именно такой… Когда это было? Да вот во время моего выезда на боевую, о котором я уже, помнится, упоминал, и было.

До автобуса я все-таки дошел. Нет, не так: «заставил себя дойти». Отчего-то мне это казалось важным: увидеть все своими глазами. Близко подходить не стал, просто не имело смысла. В том, что живых внутри не найду, я и так нисколько не сомневался. Просто должен был, понимаете?

Похоже, «санитарку» – в отличие от грузовичка – доблестный немецкий ас разнес не из пулеметов, а из бортовых пушек: уж больно здоровенными оказались пробоины в крыше и бортах. Впрочем, и отверстий от пуль тоже хватало. И водитель, и раненые, которых там было, судя по всему, битком, так и остались внутри – сначала нашинкованные пулями и осколками снарядов, затем сгоревшие. Точнее – горящие.

Наружу успела выскочить лишь одна медсестричка, ныне лежащая ничком на заросшей пожухлой травой обочине метрах в пяти от неторопливо разгорающегося автобуса. Вывернутое набок миловидное, но уже неживое, словно у восковой куклы, личико с широко распахнутыми голубыми глазами, в которых навеки застыло не передаваемое словами удивление. Прилипшие к роговице пылинки. Рассыпавшиеся в пыли русые волосы. Приоткрытый рот и отчетливо заметная на пыльной коже ниточка слюны, тянущаяся куда-то под щеку. Нижняя часть тела, начиная от поясницы, лежала под явно не предусмотренным человеческой физиологией углом к верхней: двадцатимиллиметровый – или какие там пушки устанавливались на долбаных «Мессершмиттах»? – снаряд попал в нижнюю часть спины, практически разорвав девчушку пополам. Пропитавшаяся кровью юбка задралась, оголив нелепо разбросанные, заляпанные алыми брызгами бледные ноги в аккуратных кирзовых сапожках. А под животом, на потемневшей от крови дорожной глине…

Меня все-таки вывернуло. Блин, неужели смерти не насмотрелся?! Или вывалянных в дорожной пыли человеческих кишок не видал – в хирургии ж ассистировал? Хотя, да, такой смерти, пожалуй, именно что и не насмотрелся: все-таки там, где я побывал, погибали в основном мужики. Пусть молодые ребята, пусть срочники и контрактники, но все ж мужики.

А потом я на коленях подполз к погибшей девчонке, которой от силы было лет семнадцать-восемнадцать, вряд ли больше, и накрыл не тронутое войной лицо валявшейся тут же пилоткой. И, поднявшись на ноги, двинулся в сторону полуторки, совершенно автоматически подобрав и перекинув через плечо брезентовую медицинскую сумку с красным крестом на боку. Ей уже без надобности, а вот нам с поручиком может и пригодиться.

Вернувшись к «газону» и немного придя в себя, свистнул Гурскому. На душе было пусто, мерзко и откровенно тоскливо. Да, и еще жутко хотелось надраться до изумления. Кстати, интересно, какой сейчас месяц? Июнь? Или все-таки уже июль? Вопрос, какой год, меня отчего-то вовсе не волновал: и без того понятно, что сорок первый. Одна тысяча девятьсот который. Вот же, блин, и почему я, спрашивается, эту фиговину с поддельным рубином сразу у поручика не отобрал? Заныкал бы в доме – и ничего б не случилось.

«Угу, – как водится, не к месту, немедленно отозвался внутренний голос. – Тогда б ты уже потихоньку остывал с пулей в груди в той кафешке. Или, допустим, не ты, а прикрывший тебя поручик. Так тебе легче б стало? Нет, ну вот ответь, хоть самому себе, но ответь – легче?»

Кстати, да, тоже верно. Как ни крути, но Гурский мне жизнь спас. И выжил он исключительно оттого, что, уходя из дома, запихнул в карман свою «счастливую» брошку, чтоб ее… Бли-ин… Все одно к одному…

– Виталий, ты… – Выбравшийся на дорогу поручик перевел удивленный взгляд с меня на расстрелянный грузовик и горящий автобус и негромко охнул: – Значит, все-таки война, да?

– Причем самая настоящая, настоящее некуда. Какая именно, объяснять, или сам догадаешься?

Гурский неопределенно пожал плечами:

– Я видел подобные авто в хронике по телевизору. Полагаю, Вторая мировая?

– Правильнее уж говорить Великая Отечественная, – буркнул я. – Живых тут нет, но грузовик давай осмотрим. Погляди, что в кузове, только быстренько. Особо задерживаться не стоит.

Подозрительно косясь на горящий автобус, Гурский встал на заднее колесо и довольно ловко забрался в кузов, заставив полуторку едва заметно качнуться. Я же занялся кабиной. С трудом – то ли замок заедал, то ли подобное здесь считалось нормой – распахнув скрипнувшую петлями дверцу, перевалил тело шофера назад, на дерматиновую спинку сиденья. Мертв, конечно. Судя по изодранной на спине вылинявшей гимнастерке с белесыми следами пота, как минимум две пули из авиационного пулемета. Отстегнув пуговицу, забрал из кармана порядком истертую по углам солдатскую книжку – водила немолод, определенно не срочник. Пожалуй, что даже за тридцатник мужику перевалило. Прости, боец, большего сделать не могу… Оружие? А нет, или не возил с собой, или в кузове – с «трехой» в кабине не особо развернешься. Вроде бы где-то читал, что в начале войны оружия шоферам (ударение, согласно местным реалиям, на первый слог) вовсе не выдавали.

Опустив взгляд, наткнулся на висящую на узком черном ремне флягу. Ну, пожалуй, пригодится… поколебавшись, снял вместе с ремнем. Фляжка оказалась непривычного мне по армии дизайна – стеклянная, со смешной резиновой пробкой-затычкой.

Торопливо обойдя грузовик, склонился над офицером… ну, то есть командиром. Судя по эмалевым кубарям, при жизни тот числился лейтенантом, а вот каких именно войск, я не разобрал – эмблема оказалась незнакомой. Пехота, скорее всего. Не знаю, как водила, но этот умер сразу: пуля попала точно в затылок. Поскорее отведя взгляд от наполовину снесенного черепа, аккуратно извлек из кармана документы. Кобура на поясе? Отлично, надеюсь, что «ТТ». А вот и нет, облом – самый что ни на есть легендарный «наган». Ну и ладно, Гурский порадуется. Интересно, запасные патроны где? А я бы на его месте как поступил? В кармане таскал или в полевой сумке?

Стараясь не особенно тревожить погибшего, снял с него планшетку. И, чуть подумав, портупею. Таскать револьвер в кармане или за поясом – глупость, причем редкостная. Так, с этим разобрались. Интересно, отчего Гурский подозрительно затих?

И тут же, словно отзываясь на мой мысленный призыв, из кузова раздалось сдавленное:

– Виталий! Он еще жив!

Мгновенно взлетев на спущенные задние колеса, я глянул через борт. Поручик сидел на дощатом полу, держа на коленях голову красноармейца. Боец лежал поперек кузова, согнув в коленях ноги в обмотках. Гимнастерка в области живота и на груди потемнела, обильно пропитавшись кровью. Спустя секунду был уже в кузове – медик все-таки, клятву Гиппократа давал. Да и вообще, это первый встреченный в этом времени живой человек. Живой, но и не жилец, увы: одного взгляда под задранную гимнастерку хватило, чтобы это понять. При такой жаре, отсутствии квалифицированной хирургической помощи и банальных антибиотиков – не жилец. Что такое перитонит, все знают? Так вот, это именно он, начальная стадия. Кишечник наверняка разорван пулями или осколками снаряда, внутрь попали обрывки ткани и перебитого ремня – вон он, рядом валяется, вместе с подсумками и еще одной флягой в вылинявшем чехле. Да, собственно говоря, до перитонита и не дойдет. Наверняка раньше умрет от потери крови и болевого шока, тут, как говорится, к гадалке не ходи. Не жилец.

Встретившись взглядом с Гурским, я отрицательно качнул головой. Поручик понял, кивнув в ответ:

– Пить все время просит. Бредит, полагаю. Но нам, помнится, говорили, что раненным в живот пить давать нельзя.

– Ему уже все можно, – я кивнул на флягу. – Вообще все. Напои его.

– Точно?

– Без вариантов, Коля. – Я отвернулся. Захотелось курить, впервые за десять лет, прошедших с того времени, когда я всеми правдами и неправдами бросил эту гадкую привычку. А еще сильнее – нажраться в хлам, лелея слабую надежду очнуться с похмельем уже в своем времени. Угу, прямо счас…

За спиной раздались судорожные глотки, и я поспешил отвлечься от происходящего, разглядывая несколько брезентовых тюков, разбросанных по кузову. Интересно, что ж они такого везли? Вряд ли что-то ценное, уж больно вид непрезентабельный. В мою армейскую бытность в подобных баулах разве что форму перевозили, причем бэушку. Например, из госпиталя после прожарки в автоклавах. О, а вот это уже интересней: под самым бортом валялась трехлинейка с примкнутым по-походному штыком, видимо, шофера или умирающего бойца. Ну, уже что-то, оружием мы, похоже, на первое время разжились. Жаль, ни одной гранаты нет – кстати, интересно, почему так?