Тень горы - Грегори Робертс

Мотор ревел, прогреваясь на холостых оборотах. Она перекинула одну руку через мое плечо, а другую пропустила под левым локтем. Ее татуированная цитатами рука легла мне на грудь. Я слышал музыку в душе. Я чувствовал себя как дома. Ибо твой истинный дом – это сердце, которое тебе суждено полюбить.

Мы следовали плавным изгибам, подъемам и спускам лесной дороги, и тень горы, которая свела нас вместе, постепенно исчезала за колыхающимися деревьями. В одном месте мне пришлось резко затормозить, чтобы объехать большую ветку, рухнувшую на дорогу. При этом Карла плотно прижалась ко мне, так что я перестал понимать, где кончается ее тело и где начинаюсь я, – и не хотел этого знать.

Перед крутым подъемом на следующий холм я поддал газу. Она обхватила меня еще крепче, и в самый дивный миг этого объятия ее ладони, скользнув по ребрам, сомкнулись на моем сердце и оставались там, пока мы не перевалили через гребень.

К моменту выезда на магистраль я был так оглушен любовью, что лишь каким-то чудом вписался в стремительный поток транспорта. Ветер кружил над трассой, периодически проводя волосами Карлы по моей шее. А она прижималась ко мне, положив руку на мою грудь, и мы мчались сквозь вспышки молний, озарявших рекламные щиты вдоль тернистой дороги к дому.

Глава 30

– Это было долгое прощание, – сказала Карла, глядя вслед Абдулле, который только что вырулил со стоянки перед отелем «Махеш».

– Поездка тоже была долгой, – сказал я.

– Да, но растроганный Абдулла – такое увидишь не часто.

– Что ты хочешь от меня услышать, Карла?

– Ну, для начала хотя бы то, что не хочешь мне говорить.

«На деньги Халеда мы купим много стволов», – прошептал мне Абдулла при прощальном объятии. И прозвучало это не так чтобы очень растроганно.

– Сложно объяснить, – сказал я.

– Это не ответ.

Она все еще сидела на мотоцикле позади меня, держа в одной руке свою сумку, которую вез Абдулла и передал ей при расставании. Другая ее рука небрежно покоилась на моем бедре. В кои-то веки я был счастлив подвернуться кому-то под руку.

– А знаешь, – сказал я, блаженствуя, – мне это нравится.

– И это не ответ.

– Но мне это действительно очень нравится.

– Что именно?

– Сидеть вот так, на байке, разговаривая с тобой.

– Это нельзя назвать разговором.

– В принципе, можно.

– Уклонение от ответов не считается разговором – хоть в принципе, хоть без принципов.

– Назовем это уклончивым разговором.

– Прогресс налицо.

Возникла небольшая пауза. Асфальт на стоянке был чисто вымыт ливнем, поблизости никого не было. Гроза прошла, и свежий муссонный ветер гулял по берегу за нашими спинами.

– Мне чертовски приятно общаться с тобой таким образом. Вот, собственно, что я хотел сказать.

– Раз уж ты это сказал, могу я уточнить: мотоцикл тоже считается участником этого уклончивого, но чертовски приятного разговора?

Я выключил до сего момента урчавший двигатель.

– Что конкретно тебе в этом так сильно нравится? – спросила она. – То, что мы сидим близко друг к другу, или то, что я сейчас не могу видеть твою расквашенную физиономию?

– То, что я сейчас не вижу твоего лица. И еще, да… то, что мы сидим близко друг к другу.

– Надо полагать… Эй, минуточку! Так это мое лицо является проблемой?

– Твои глаза, если быть точным, – сказал я, наблюдая за людьми, машинами и конными повозками, беспрерывно сновавшими перед входом в отель.

– А что не так с моими глазами?

Я ощущал ее голос всем телом – в тех местах, где мы с ней соприкасались.

– Когда я не вижу твоих глаз, это как если бы мы играли в шахматы и ты вдруг осталась без ферзя.

– Вот как?

– Именно.

– То есть я беспомощна и беззащитна?

– Не беззащитна. Но это умаляет твое превосходство.

– Мое превосходство?

– Да. Ты всегда им обладаешь при материальном равенстве.

– И это тебя заводит?

– Типа того.

– Потому что сам стремишься к превосходству над женщинами?

– Вовсе нет. Просто видеть тебя перед собой – это все равно что играть в шахматы, имея одного ферзя, когда у тебя их четыре, или восемь, или шестнадцать…

– У меня на доске шестнадцать ферзей?

– Да. Зеленых, как твои глаза. Шестнадцать зеленых ферзей. Но сейчас, разговаривая с тобой на байке, я не вижу ни одного из них. И мне это чертовски приятно. Это раскрепощает.

Мы помолчали несколько секунд.

– Так вот в чем фишка твоего разговора на байке?

– Это не фишка, а просто факт. Совсем недавно открытый факт. Сейчас твои ферзи упрятаны в коробку, и мне это в кайф.

– Да ты сам без короля в голове, горе-гроссмейстер!

– Может, и так.

– Мои глаза ничего не значат, – заявила она чуть погодя и не очень уверенно.

– Для меня твои глаза, как и твое сердце, означают абсолютно все.

Она замолчала, размышляя о чем-то.

– А для меня абсолютно все – это моя воля.

И после паузы повторила это так, словно выталкивала слова из своего тела:

– Моя воля – это все.

– Я согласен с Идрисом и тобой насчет воли, но меня больше интересует, на что эта воля направлена.

Она сменила позу, положив локти мне на плечи.

– Скажи, когда ты был в тюрьме, то есть в неволе, – медленно произнесла она, – тебе случалось хоть раз утратить свою внутреннюю волю?

– Случаи, когда тебя приковывают к стене и забивают ногами до потери пульса, тоже считаются?

– Возможно. Если ты при этом терял волю. Скажи, им удавалось хоть ненадолго лишить тебя воли?

Я задумался над этим. Вновь я плохо ее понимал и при этом не был уверен, что мне понравится то, что я в конце концов смогу понять. А на ее большой вопрос нашелся маленький ответ:

– Да, можно сказать и так. Ненадолго.

– Меня однажды тоже лишили воли, – сказала она. – И я скорее пойду на убийство, чем позволю такому случиться вновь. Я убила человека, сделавшего это со мной, чтобы он не сделал то же самое с другой мной где-нибудь в другом месте. Больше никто никогда не лишит меня воли.

Это заявление напомнило мне крик окруженного карателями повстанца: «Живым вы меня не возьмете!»

– Я люблю тебя, Карла.

Она молчала; не было слышно даже ее дыхания.

– Ты подсел на это, как на наркоту? – спросила она через какое-то время.

– Вовсе нет. У меня лишь одно пагубное пристрастие: правдивость.

Она слегка отстранилась, опираясь на локти, и вновь замолчала.

– Согласись, что разговор на байке вышел занимательным, – сказал я наконец.

– Соглашусь, когда услышу от тебя что-то дельное. А пока что твои мысли как перекати-поле, Шантарам.

– Хорошо. Тогда к делу. На вершине горы ты начала разговор о Ранджите, а я его не поддержал. Но сейчас, на байке, я готов продолжить. Объясни мне такую вещь: если у Ранджита мало шансов стать долгожителем в Бомбее, почему он не скроется вместе с тобой в каком-нибудь тихом местечке, предварительно продав свой бизнес?

– Он рассказал тебе о бомбе, да?

– Так он и тебе о ней сообщил?

– Он упомянул про твой совет уволить шофера. Кстати, ты оказался прав. Его подкупили.

– Постой, как же так? Ранджит меня буквально умолял не говорить тебе об этом случае, а затем пришел домой и сам тебе все выложил?

– Он же политик. А политика это не столько обман, сколько умение догадаться, когда обманывают тебя.

– Однако ты не ответила на мой вопрос. Почему он не скроется, прихватив свои деньги? Их у него предостаточно.

Она рассмеялась, застав меня врасплох, поскольку я не видел в своих словах ничего смешного и не видел ее лица, чтобы предугадать такую реакцию.

– От игры нигде не скроешься, если ты в нее ввязался, Лин, – сказала она.

– Мне нравится наш разговор: намек на намеке и все без расшифровок.

– Где бы игра тебя ни захватила, – сказала она, наклоняясь ближе и касаясь дыханием моей шеи, – и что бы она собой ни представляла, тебе уже не сорваться с этого крючка. Разве я не права?

– Мы сейчас говорим о Ранджите или о Карле?

– Мы с ним оба игроки.

– А я, как ты знаешь, не любитель азартных игр.

– Некоторые игры стоят того, чтобы в них ввязаться.

– Например, такие, где на кону стоит власть над всем Бомбеем?

Я почувствовал, как она напряглась, вновь от меня отдаляясь.

– Как ты это узнал?

– Догадаться нетрудно. У Ранджита амбиций выше крыши, это сразу видно. И у него серьезные враги.

Она молчала у меня за спиной, и я не мог хотя бы гадать по лицу о ходе ее мыслей. Разговоры на байке имеют свои минусы.

– Ранджит – это псевдохороший парень, затесавшийся в компанию откровенно плохих парней, – сказала она.

– Псевдохороший? Обычно такие дадут фору явным плохишам.