Маленький памятник эпохе прозы - Екатерина Александровна Шпиллер

Потом, естественно, поминки, какие-то суетящиеся женщины в чёрных платках, салаты (боже, почему, зачем салаты?), блины, селёдка… Отчего я это помню? Может, потому что сидела, опустив голову, и видела только стол с неуместными яствами. Тосты, кто-то что-то говорил… Вдруг меня ткнули в бок и шепнули, что моя очередь говорить. Я даже не пошевелилась. Кажется, беззвучно произнесла «не могу». Меня оставили в покое.

На похоронах и поминках мелькали знакомые лица. Кто это? А, с радио! Коллеги. Припоминаю. Они кивали мне, здоровались… по-моему, я не ответила никому. Будто мне вкололи общий наркоз, но он плохо подействовал, и из своего полусознания я эхом слышала голоса, нечётко видела очертания людей, но каким-то образом сама двигалась. Мало что соображала и была совершенно не в состоянии ни говорить, ни активно действовать. Хоть бы меня на слёзы пробило, может, тогда я выплеснула бы мёртвый холодный ком, что изнутри сковал всю меня! Но нет. Даже плакать не получалось.

Я не верила! Вот главное чувство, одолевавшее меня. Нереальность происходящего, потому что этого не может быть! Неправда. Дурной сон. Мне кажется, мнится. Или я сошла с ума.

К концу тяжёлого, страшного дня, когда многие ушли, а женщины в чёрных платках суетились с уборкой (меня отогнали после того, как я сходу выронила две тарелки – мои руки были слабые, не держали никакой вес), Алла Андреевна подсела ко мне, обняла за плечи и сказала:

– Белочка, родная! Верочка… Верочка просила тебе кое-что передать. Велела распечатать с дискеты своё произведение. И тебе отдать. Возьмёшь?

– Конечно!

– Потом принесу… там, в папочке лежит… Мы ведь с Виталиком уедем отсюда. Продаю я эту квартиру, и мы в Латвию, к родне.

– Как уедете, почему? К какой родне?

– Да только там и осталась. Теперь вот зовут… Не смогу здесь, а там всё же родные, они помогут.

– Я бы вам тут помогла, никогда бы вас не бросила! Не уезжайте! Я буду к вам часто-часто ездить и помогать во всём… С Виталиком гулять, по выходным водить его в театр, с магазинами помогу…

– Белочка! – Алла Андреевна обняла меня и положила голову на моё плечо. Какое горячее у неё лицо, оно жгло мне кожу через свитер! Я уткнулась носом в её волосы. Волосы пахли горем. Не спрашивайте, как это. Не знаю. Никогда не смогу объяснить. Но волосы пахли горем. – Ты родная! Так случилось, что у Верочки самой близкой подругой оказалась ты. Она тебя очень любила. Но неужто думаешь, что я позволила бы тебе возиться с нами? Знаю, как ты любила Веру, знаю, но так нельзя. И мне было бы от этого тяжко, понимаешь? Лучше уж к своим, туда, где мои двоюродные и троюродные, мы все примерно ровесники, будем держаться друг друга, это же нормально! А тебе заботиться о чужой тётке и чужом ребёнке – не нормально, тебе свою семью надо заводить. И о своей маме беспокоиться.

– Вы мне не чужие! – шёпотом кричала я в её волосы.

– Тсс, тихо-тихо, я знаю, дорогая, знаю… Ещё важное. Все собранные деньги я хочу вернуть людям. Поклонись им за меня, – она встала и пошла в свою комнату, откуда вынесла тот самый большой конверт.  – Всё до копейки на месте

Господи, разве ж я помню, кто сколько давал

Я решительно вытащила из конверта восемь тысяч

– Наши с мамой деньги не возьму назад. Это для Виталика

И ведь все, к кому я обратилась с предложением возврата денег, отказались. Все! Мотивировав тем же самым: деньги нужны для Вериного сына. Вот так.

На девять дней, когда вновь собралась небольшая компания помянуть Верочку, и я как раз разглядывала сестёр Аллы Андреевны из Прибалтики – очень немолодых, ничем не примечательных женщин, совершенно не похожих ни на Веру, ни на её маму – Алла Андреевна вынесла из Вериной комнаты пухлую красную папку с распечатанным текстом. Я бережно взяла её, обняла двумя руками, прижала, будто живую.

– Я прочитаю. Быстро прочитаю. А вы-то читали?

– Нет… не могу пока. Ты мне потом расскажи, хорошо? Посоветуй, что с этим можно сделать.

Читать я начала в ту же ночь – всё равно спать не могла. Через пять страниц отложила рукопись и обхватила голову руками, съёжившись и до крови закусив губу.

Роман был плох, очень плох. Верочка над этим работала много лет. Что за ерунда? Где её лёгкий слог, сверкавший в радиопередачах, где остроумие и умение не лезть за словом в карман, кто писал такой тяжеловесный и вязкий текст? Вера? Не может быть

Да, она сама часто говорила, что не готово, что недовольна, надо ещё работать. Но вот же, доработала, на последней странице красуется слово «КОНЕЦ», на машинописных страничках ни единой правки. Значит, она считала этот вариант окончательным. Вера, милая, это же невозможно читать! Что происходило с твоим острым умом, отличным языком, когда ты писала? Ты же вымучивала из себя каждое слово, притягивала за уши ненужные образы, высасывала из пальца метафоры, придумывала натужные диалоги и ситуации! Вера, твоя фантазия была мертва! Мертва… Кому я это мысленно кричу? А разве решилась бы я сказать всё подруге, будь она жива?

Кровь бросилась мне в щёки от кошмарной мысли: как хорошо, что не придётся разговаривать с ней об этом. Я чуть ни закричала – как посмела позволить себе подобную мысль?

Каким образом сказать близкому человеку, что он – бездарен, а его труд нескольких лет годится только для растопки буржуйки в случае катаклизма?

Надо почитать дальше, вдруг что-то изменится? Вдруг «распишется»…

Полночи я провела над романом, заставляя себя осилить ещё одну страничку… ну, ещё одну… ну, а вдруг…

Надежды оказались напрасными. Нечитабельно. Я так распереживалась, что из памяти стёрлась часть разговора с Аллой Андреевной про их отъезд. У меня, как гвоздь в голове, засела мысль, что сказать Вериной маме, как быть с пухлой папкой – почти триста распечатанных на принтере страниц! Почти триста страниц никуда не годного текста.

Алле Андреевне я позвонила через пару дней – узнать, как они там, нужно ли что. Она пригласила заехать, что я в тот же день и сделала.

Верина мама, очень бледная, исхудавшая, но всё же держащаяся молодцом, встретила меня, как родного человека. Мы с ней стояли обнявшись, наверное, целую минуту.

– Всё ничего, Белочка, спасибо. Рядом со мной кто-то постоянно, сёстры же тут. Не дают окончательно расклеиться. Сейчас вот они пошли по магазинам. Идём на кухню, я там готовлю. Скажи, ты прочла Верочкин роман? – спросила она, идя впереди меня по коридору, а потому не видя моей реакции.

Я вздрогнула. Вот он – момент ужаса.

– А… д-а-а-а… – я