Пловец Снов - Лев А. Наумов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ещё Георгию вспоминались учителя на встрече выпускников. Это было нечестно! Те, кто рассказывал им про алгебру, литературу и русский язык, словно заключили какой-то договор… Они совершенно не изменились. Много лет назад эти люди казались Гоше и одноклассникам взрослыми, почти стариками. У некоторых из тех, кто сидел с ним вместе за партой, давно подагра и артроз. Двух человек уже нет в живых. Олька – та самая, с веснушками – располнела, поседела и выглядит так, что ей всегда уступают место в автобусах. А учителя остались такими же, как были. Наталья Викторовна, дорого продали душу Сатане, чтобы через триста лет, после ядерной войны, учить новых людей тому, сколько будет шестнадцатью двенадцать?..
В общем, звонить Денису – не вариант. И никому из давнего прошлого: ни одноклассникам, ни сослуживцам. С кем тогда поговорить, если даже Макарыч в очередной раз изгнан? Но где-то же должны быть его «свои»…
Литераторские мероприятия Горенов посещал крайне редко. Лет семь не появлялся на заседаниях в Союзе писателей. Кто там сейчас? Какие люди? Когда-то давно, только переехав в Петербург, он был счастлив, что его официально приняли в ряды тружеников пера! Тогда регулярные собрания и встречи, проходившие по линии Союза, он почти не пропускал.
Помнится, Георгий ещё старался быть пунктуальным и приходить к назначенному времени. Однако ему быстро надоело сидеть с растерянным видом по полчаса, потому он взял за правило обязательно являться позже. С годами интервал его умышленного опоздания увеличивался, но и встречи задерживались всё сильнее. Может, это было что-то вроде интуиции, а может, и нет: стоило Горенову перешагнуть порог, как некий грустный писатель или писательница – хозяин или хозяйка вечера – внезапно преображался, проводил взглядом по аудитории, состоявшей исключительно из коллег-литераторов, и произносил слова вроде: «Ну, наверное, все уже собрались… Давайте начинать…» В те годы Георгия ещё никто не знал в лицо, и он никого не знал, потому его приход воспринимался как едва ли не чудо – явление подлинного читателя, не связанного с остальной аудиторией обязательствами, выдаваемыми вместе с членским билетом.
При этом нужно сказать, что сами эти вечера порой были замечательными. Ничем не хуже тех, которые устраивались в крупных магазинах коммерческими издательствами для авторов, известных на всю страну. А на деле гораздо лучше. Наверное, потому Горенов и перестал сюда ходить. По крайней мере, в этом состояла одна из причин.
Прекрасные и яркие писатели рассказывали здесь о серьёзных книгах, но вся эта литература будто варилась в собственном соку. Происходящее напоминало высокую кухню, лишенную едоков – повара́ готовили, обсуждали друг с другом рецепты и ароматы, а потом всё съедали сами. По улицам города в это время ходили голодные люди, не подозревавшие о том, что совсем рядом для них накрыты столы.
Георгий вообще внешне больше походил на читателя, чем на автора. Где землистый цвет лица? Откуда приличная одежда? Он выделялся на общем фоне, поскольку ему сразу стало ясно, что существование писателя имеет смысл, только если он вызывает сильные эмоции. Внутри Союза у молодого литератора выбор невелик. Вариантов, в сущности, два: можно поставить себя так, чтобы тебя жалели или так, чтобы тебе завидовали. Но жалко тут было слишком многих. Да и не хотел он жалости, ещё успеется… Потому, а также по нескольким другим причинам, выбрал второе. Конечно, грех, но ведь не для него, а для других… Скотское замечание! Наградил ближних грехом? Нехорошо. Это стало ещё одной причиной, почему Горенов стал появляться на союзовских сборищах всё реже. Тогда он со многими поссорился.
Распри между писателями – дело обычное. Литераторы, как грибы, размножаются спорами. Хотя это лучшие из них – как грибы, а худшие – как плесень. Георгий неоднократно становился свидетелем смертельных обид и ругани, которая, казалось, вот-вот закончится дуэлью. В этом, кстати, нередко участвовал Доминик Петухов. Случалось Горенову и разнимать драки. Но вот что поражало: через некоторое время, скажем, месяца через два, непримиримые враги, между которыми пульсировала смертельная неприязнь, подкреплённая обещаниями взаимного возмездия, спокойно начинали беседовать, шутить и обниматься. Именно тогда Георгий, наконец, осознал, какую важную роль в литературной жизни играет алкоголь. Сам он в те времена почти не пил, а потому ссорился с людьми навсегда.
Сейчас Горенов входил в дом писателя на Звенигородской со смешанными чувствами… Кстати, в Петербурге он называется именно так – «Дом писателя». Одного. Интересно какого? Каждого, безусловно, интересовал вопрос, не он ли тот самый автор? Если же это место предназначено для всех, то именование «Дом писателей» представлялось более логичным. Как в Москве – «Центральный дом литераторов». Не одного же. Тут уж вообще, каждый встречный-поперечный – «свой». А столичный «Дом писателей» – это жилое здание напротив Третьяковской галереи, в Лаврушинском переулке, где обитали Пастернак, Пришвин, Ильф с Петровым, Паустовский, Эренбург, Агния Барто и многие другие. Трудно не чувствовать, даже через десяток стен, что рядом столько прекрасного. Литераторы ощущали картины, картины ощущали литераторов. Нет, никогда эти два города не смогут договориться. Ведь очень попетербургски – «дом», в котором можно встречаться, проводить вечера, отмечать дни рождения, но где в то же время существует бюрократическая машинерия с охраной и кафкианским оттенком, и где никто не живёт.
С другой стороны, назовёшь «домом писателей» – и понабегут, понаползут, как тараканы на хлебные крошки. Начнут предъявлять права. Не выгонишь потом, дустом не вытравишь. Напишет имярек что-нибудь, напечатает за свой счёт и спросит себя: «Я ли отныне не литератор?» А удовлетворившись ответом, помчится на Звенигородскую… Раньше на Шпалерную приходили. Всегда шли, очень уж много в Петербурге писателей…
В легендарном особняке Шереметьева на Шпалерной улице Горенов не бывал никогда. В марте 1993 года там случился пожар. Не дотла, здание восстановили, вот только труженикам пера, которым советское правительство подарило его в 1936-м, помещения не вернули. Удивительное дело, особняком Шереметьева оно осталось, а «Домом писателя» уже нет. Будто сгорели как раз эти два слова.
Пожар был таинственным и странным. Только так и могла полыхать подобная организация. Гуманитарии обвиняли во всём электричество – дескать, плохая проводка. Прозаики пеняли поэтам – возгорание началось после их мероприятия, да и разошлись они подозрительно поздно. Неустроенные литераторы винили бандитов – особняк вспыхивал несколько раз, всё было очень похоже на поджог. В последнем Георгий нисколько не сомневался. Вот только, по его мнению,
